Суд столичного сектора Рышкановка 6 июля приговорил актера Серджиу Волока к двум годам лишения свободы с отсрочкой на четыре года по статье «Хулиганство» за скандальный инцидент в Высшей судебной палате. В 2012 году Волока привлекали к ответственности за вождение в состоянии алкогольного опьянения. АЛЕКСАНДР ГРЕКОВ встретился с актером, чтобы узнать его точку зрения по поводу приговора и не только.
Ваши неприятности начались с того, что вас остановила полиция и вы отказались пройти тест на алкогольное опьянение.
Я отказался проходить тест в полицейском участке, я хотел, чтоб это прошло в диспансере. Полицейские написали, что я был в диспансере, хотя это не так. Эта спекуляция не пошла им на пользу потому, что сейчас нужно доказывать, что я там был. Но в тот день я не видел ни одного медика. Они хотели [освидетельствовать] в участке, я сказал: «Я не доверяю полиции». Потому что у меня есть все доказательства, что я им небезразличен. Еще до всего этого я встретил одного полицейского, и он мне сказал: «Все равно ты попадешься, мы следим за тобой».
Вы употребляли алкоголь в тот день, когда вас остановили?
Я не пил. Адвокат попросил меня, чтоб я сказал, что пил, чтобы меня судили административно. Была [соответствующая] договоренность между адвокатом и прокурором.
То есть вы оговорили себя?
Да.
Почему вы полагаете, что небезразличны государству?
Государство в кавычках само показывает свои способности, даже не скрывает их. Это беспомощная страна, потому что наши политики не соответствуют политикам из других стран, в которых хорошо,— например в Европе. Мы претендуем на звание европейской страны, но у нас нет юстиции, они даже обманывать не могут по-человечески. Взять хоть этих двух бывших генералов [экс-главу комиссариата Кишинева Владимира] Ботнаря и [экс-главу МВД Молдовы Георге] Папука, связанных с издевательствами над задержанными 7 апреля [2009 года]. То, что тогда делала полиция, не входит ни в какие рамки: били задержанных почти до смерти, один умер на площади, а всего было найдено пять погибших.
Вышеназванные генералы уже не во власти.
Они до сих пор в доле. По документам они не во власти, но бесконечно влияют. Люди из этих кругов просто так не выходят, наша юстиция — центральный рынок, но только для политиков. Это такое всем известное совпадение: они отпускают Папука и Ботнаря, а арестовывают меня. Имеется в виду, мол, двоих наших защищаем, одному из ваших показываем, как нужно быть воспитанным. Юстиция продолжает защищать тех людей, которые были во власти до 2009 года. А защищает, потому что у этих людей большой капитал.
Что значит «одному из ваших»? Кто эти «ваши»?
Это народ, я работаю для народа. Простые люди любят мои передачи, они меня уважают. И я как пример для них, как представитель гражданского общества.
С чего вы взяли, что вы представляете какую-то опасность для власти? Вы не публикуете расследований, у вас нет ни на кого компромата. Тот же Серджиу Мокану, рассказавший в свое время об убийстве на VIP-охоте в «Пэдуря Домняскэ», куда более неудобный персонаж для влиятельных политиков, чем вы.
Мокану — человек из спецслужб Воронина. Ему, наверное, известно о стольких секретах, что на него давить не очень и просто.
Вы ожидали, что вам дадут четыре года условно?
Я вообще ожидал всего что угодно. Вплоть до того, что могут и посадить. Потому что их логика [базируется] на бумаге, они уже не один раз доказали, что в бумагах они могут написать все, что хотят. Я видел, как велось расследование. Было видно, что кто-то из Верховного суда или Высшего совета магистратуры звонит и указывает, что надо делать. Если бы судьи были независимыми, это бы совсем по-другому выглядело. И я думаю, что это вообще было бы административное [дело].
Но разве дело не было изначально административным? Вас обязали выплатить штраф, пусть крупный — 11 тыс. леев, но все же штраф, а не срок.
У них не было никаких доказательств. Процесс шел год, прокурорша постоянно приходила без свидетелей, никто из полиции не хотел подавать какие-либо заявления [против меня], а тот полицейский, который меня остановил, он вообще больше в полиции не работает. И судья, в конце концов, сказала: «Я не вижу никакой вины». Но прокуроры настаивали, чтоб я был привлечен к уголовной ответственности.
Понятно. Как думаете, могут переквалифицировать ваш срок с условного в реальный?
Да. В этом и есть суть условного срока. Ты можешь, например, сорвать цветочек с клумбы, тебя [заберут] в полицию; и, хотя это административное правонарушение, оно может повлиять на прошлые дела — и дадут реальный срок. Тем самым мне хотят закрыть рот раз и навсегда, и не только мне. Я снимаю много видео — фильмы, реклама, люди меня знают, и мой случай может быть [для них] примером того, как поступает юстиция. Самая лучшая защита — это нападение, и власти атакуют гражданское общество, мол, смотрите, что мы сделаем, если один из вас попробует дойти до нас.
Вы подали апелляцию?
Мы идем дальше: мы идем в Верховный суд, а после этого в Страсбург — в Европейский суд по правам человека, потому что есть большие шансы [выиграть]. Amnesty International следит за моим делом.
Несколько десятков человек вышли к Генпрокуратуре с требованием пересмотреть ваше дело. По-вашему, подобные акции могут на что-либо повлиять?
Я хочу искренне поблагодарить всех за поддержку. Сейчас поддержка нужна и моему адвокату Виолетте Гашицой, потому что на нее оказывается серьезнейший прессинг, ее хотят лишить статуса адвоката. Что касается выхода к прокуратуре, то в 2009 году была «революция “Твиттера”», сейчас — «революция “Фейсбука”». Поддержка вышедших людей распространяется по экспоненте, где бы люди ни были — они видят, что происходит, пишут друг другу об этом. Каждый третий человек в стране имеет такие же проблемы, как и я, из-за того, что он что-то не сказал или, наоборот, что-то не то рассказывал. Если во время судебного заседания тебя обвиняют за какой-то пустяк и они не правы, если ты попробуешь спросить их «Что вы себе позволяете?», накричишь, это может превратиться в четыре года уголовной ответственности.
У вас так и вышло. Не жалеете, что стучали по дверям?
Ни о чем не жалею в своей жизни. Я совершил много грехов, но не перед ними. Как у нас происходит? Если простой человек сделал что-то по административной статье — ему дают уголовную, для воспитания других граждан. А если кто-то из власти сделает что-то по уголовной — его наказывают административно. Никакого баланса нет, равенство не наблюдается даже отдаленно.
Вы сказали, что молдавские политики не соответствуют политикам из европейских стран. А граждане соответствуют? Ваша реакция на приговор суда была «европейской»? Считаете нормальным колотить по дверям в суде, каким бы он ни был, и крыть всех матом?
Да, это европейская реакция. В моем случае этические штуки не канают, я привлек внимание. Если бы я пальцем что-то показывал, о моем деле никто и никогда бы не узнал. И даже те действия, которые я совершил, я совершил их под давлением, изначально я не хотел этого делать. Просто меня толкали, указывали дорогу, говорили, что я не имею права там [в суде] находиться. А я имел полнейшее право, суд — публичное место.
На ваш приговор общество отреагировало. Были заявления, комментарии, акции поддержки. Аmnesty International распространила заявление. Но бывают случаи, когда общество молчит при явных злоупотреблениях со стороны властей. Яркий пример — «дело Antifa». Людей продержали за решеткой почти полгода, одной из фигуранток дела подкинули оружие. И тишина. У вас есть своя позиция по этому делу?
Я не могу за них отвечать. В их деле, возможно, есть финансовая составляющая.
Да нет, там не было финансовой составляющей.
Я далек от этого. Но могу сказать, что тот, кто находится у власти, всегда боится недовольства людей. И они используют такие трюки, закрывают людей на какое-то время.
Какие у вас творческие планы?
Если говорить о фильмах — я открыт к предложениям. Если о телевидении — после работы на PublikaTV меня никуда не пускают. Наверное, сейчас развлекательные программы никому не нужны. Но речь сейчас идет не обо мне, а о том, что люди уже проснулись и они очень недовольны. Мы должны как-то мобилизоваться. Дернуть их за пальто чуть-чуть, посмотреть, что у них в карманах. Может быть, там наши деньги, а мы и не знаем.
Вы говорите о проблемах с молдавской юстицией. Чем это грозит?
Я думаю, что это может обернуться воссоединением с Румынией. То, что и должно произойти. Русские не должны думать, что это направлено против них. У меня много хороших друзей русских, которые живут и в Европе, и в Молдове, и они сами понимают, что речь не идет о том, кто ты по национальности, речь о том, что и молдаванин, и русский страдает от этой власти. У власти нет никаких шансов составить функциональное правительство, и кризис не остановится. И прямо из толпы может появиться кто-то, кто изменит направление политики.
Вы считаете, что Молдова не способна существовать как независимое государство?
Я думаю, что нет. Когда рухнул Советский Союз, непонятно было, как эта страна будет существовать дальше. У нас ни гор, ни моря, чуть-чуть чернозема. Нужно быть каким-нибудь Люксембургом, чтобы существовать за свой счет. В этом регионе, когда Молдова находится на границе Востока и Запада, абсурд быть независимыми. Вроде у нас легальный статус, но выходит, что мы тоже как сепаратисты, по-другому и нельзя сказать. Вот Приднестровье — неопознанная страна для нас, а наша страна — неопознанная для всего мира. У нас уровень работы юстиции такой, как в каком-нибудь Вьетнаме или Афганистане. Большая часть денег из бюджета уходит в офшоры, и я думаю, что из офшоров они уходят в Россию. Наши капиталисты не знают, как работать с Европой, а Россия… там пустыня, там много куда можно вкладывать деньги.
А как же евроинтеграция?
Это сказки. Когда они слышат: «Деньги» — они говорят: «Давай в Европу». А Европа говорит: «Раз вы хотите к нам — вот вам грант». Они все по телевизору говорили про евроинтеграцию только с этим умыслом: получать деньги и переводить их в офшоры. Не знаю, чем это закончится, но думаю, что самый лучший выход — воссоединение с Румынией.
А Европа разрешит Румынии воссоединиться с Молдовой?
У них не будет иного выбора. Потому что, если они не пойдут на это, мы можем пойти в другую сторону. И думаю, что воссоединение будет, это уже видно по логике происходящего — по маршам, собраниям. Воссоединение будет скоро, может быть, даже и в следующем году.
