Холодным мартовским вечером 2017 года она отправила резюме в редакцию, работать в которой давно мечтала. И ее приняли. За четыре года Ольга Гнаткова прошла путь от журналиста до заместителя главного редактора NewsMaker. В интервью корреспонденту NM Надежде Копту она рассказала, как вошла в журналистику «через заднюю дверь», почему команда NM не распалась, когда издание осталось без финансирования, как ее «ковидный дневник» помог многим, заболевшим после нее, и почему NM работает на перспективу.
Это интервью — вторая история спецпроекта #NMinside, в рамках которого сотрудники редакции рассказали о себе, о работе, и о том, что остается «за кадром» наших материалов. Первое интервью — с основателем издания Владимиром Соловьевым — можно почитать здесь.
«В тот вечер чайничек закипел, и крышечку сорвало»
Как ты пришла в журналистику?
С одной стороны, я стремилась стать журналистом, с другой — вошла в журналистику через заднюю дверь. В старшей школе мне нравилось писать, я вела бесконечные онлайн-дневники, причем даже не в «Живом Журнале» (мне казалось, что это слишком круто), а на кубанском сервисе dairy.ru. Позже я поняла: чтобы стать журналистом, недостаточно просто хорошо писать. Потом я думала выучиться на программиста или клинического психолога. В какой-то момент решила, что хочу писать об искусстве, но при этом понимать суть того, о чем пишу. Поэтому, проучившись год на журфаке в Кишиневе, я уехала в Питер — учиться на культуролога. Там я писала обзоры для туристов о том, куда сходить в Питере. Это было очень нелепо: приезжая девочка, которая живет в общежитии, рассказывает туристам о том, что посмотреть в Петербурге. Потом я занималась менеджментом культурных проектов в области фотографии. А в журналистику попала, только когда вернулась в Молдову. Погружение в профессию происходило уже в процессе работы.
Насколько я знаю, ты отправила резюме в NewsMaker, когда там не было вакансий. Что тебя подтолкнуло к этому?
Это был март 2017 года, вечер, грусть. Я сидела на своей прошлой работе, куда устроилась журналистом, но в процессе преобразования этой компании я практически стала копирайтером. Это было не совсем интересно. К тому же там постоянно изменяли условия работы. В общем, я очень выгорела, устала и не понимала, что там делаю и зачем.
NewsMaker я читала с самого основания и всегда думала: «О, как круто было бы там работать, но я никогда так не смогу». Поэтому даже не пробовала туда податься, даже когда там были открытые вакансии. А в тот вечер чайничек закипел, крышечку сорвало, и я просто села и написала два письма. Одно — в NM с припиской «Ну возьмите меня сотрудничать хоть как-нибудь». Второе, гораздо более сдержанное — в другую компанию на должность копирайтера. Из NM мне ответили через день или через два и пригласили на собеседование. Я придумывала какие-то сумасшедшие темы, что-то писала, оставаясь на прежней работе, а через месяц меня взяли на испытательный срок.
Какой тематикой ты стала заниматься?
Первоначально я пришла на социальную тематику. Это такой широкий спектр: и образование, и старики, и бастующие учителя, и многое другое. Потом это переросло в права человека. В общем, это была какая-то мешанина, приходилось на ходу разбираться во всем с нуля. Это был какой-то челлендж, часто приходилось работать почти без выходных. Потому что что-то я не успевала, что-то нужно было доделать, что-то я не могла пропустить.
«Город превращается в бетонно-пластиковую коробку, которая ничего о нас не говорит»
Ты много пишешь о судьбе архитектурных и исторических памятников. И не просто пишешь, а принимаешь очень близко к сердцу проблемы города. Почему тебя это так задевает?
Мне кажется, у нас недооценивают значение культуры. Культура — это же не просто какие-то картинки, которые “рафинированные девочки” якобы смотрят в книжках. Культура говорит о нашем уровне восприятия реальности и себя, о том, насколько мы способны ценить то, что создаем, и как друг к другу относимся. У нас выкашивают целый пласт истории города, который и так пострадал во время войны. Ведь огромную часть Кишинева разбомбили и сохранилось очень мало исторических зданий. В центре понатыкана куча советских зданий, которые впоследствии тоже стали нашей историей. То, что сейчас называется «исторический центр города», — уже гораздо более широкое понятие, чем просто XVIII век. Но вот когда целые слои уходят в небытие, город превращается в бетонно-пластиковую коробку, которая ничего не говорит ни о нас, ни о нашей истории.
У нас, к сожалению, практически нет понимания ценности этой самой истории. Или она не в приоритете. Кишиневом уже много лет правят не мэрия, не активисты, а застройщики. Это печально, город теряет свое лицо.
Мне кажется, даже когда мы пишем о каких-то отдельных историях — о том, что разрушили памятник или построили очередную уродливую высотку, которая перекрывает вид старого здания, мы вряд ли понимаем масштаб проблемы. Недавно я подумала, что у нас лобби застройщиков очень похоже на лобби торговцев оружием в Америке. Мы годами смотрим новости о стрельбе в школах, перестрелках каких-то банд. Там это жесткая проблема, люди ежегодно погибают, но вот поправку в Конституции о свободном ношении оружия никак не изменят. Это — во многом результат лобби производителей оружия. У нас происходит то же самое. Строительство — это бизнес, огромные деньги. Не знаю, как сейчас, но еще недавно это был прекрасный способ отмыть незаконно полученные деньги. Ты не можешь положить эти деньги в банк, потому что должен объяснить их происхождение. Но ты можешь купить, грубо говоря, цемент, построить дом и получить деньги обратно, продав квартиры. Очень удобный способ легализовать капитал.
Наш далеко не идеальный закон «Об охране исторических памятников» толком не изменяли с 1993 года. Ни один парламент, из какой бы сборной солянки он ни состоял, не смог проявить внимание или настойчивость, чтобы внести какие-то поправки. Но даже этот закон не соблюдается. Он предполагает штрафы и наказания для людей, которые разрушают исторические памятники. За 30 лет независимости у нас ни разу не применяли эти санкции. Нужно сделать как минимум так, чтобы закон работал, как максимум его надо усовершенствовать, но для этого нужна заинтересованность в этом. Пока я вижу пассивность на всех уровнях: правительства, парламента, мэрии, горожан. Все дистанцируются от этих вопросов и говорят: это не наше дело, не наша компетенция, хотя на самом деле даже местные власти могут очень многое. Например, вносить изменения в реестры исторических памятников, заставлять или стимулировать владельцев заботиться о них.
«Меня вдохновляет, что люди на это способны»
Еще ты много пишешь о людях, которые тяжело болеют. Как тебе удается погружаться в эти истории и при этом справляться с эмоциональной нагрузкой?
Это на самом деле всегда такой травмирующий опыт. Как правило, люди, которые тяжело болеют, вдохновляют меня тем, что готовы открыто об этом говорить. Мне кажется, очень важно проговаривать вслух все, что накапливается у тебя внутри. Это освобождает. Знаешь, говорят — насилие любит темноту. Вообще всякие неприятные чувства: стыд, боль, страх — копятся и разрушают тебя, если их прятать и оставлять в тени. Но, когда это проговариваешь, ты освобождаешься. Взять хотя бы болезни, которые принято считать социально обусловленными — ВИЧ или гепатит, например. Они обросли стереотипами: они якобы могут быть только у проституток и заключенных или еще кого-нибудь. И что это обязательно клеймо. Но есть ты, а есть болезнь. Это — обстоятельство твоей жизни. У тебя есть возможность от этого дистанцироваться и перестать себя отождествлять с этой болезнью, перестать чувствовать себя изгоем. Сказать себе, что ты не равен болезни. Меня вдохновляет, что люди на это способны. Люди, которые идут на контакт с журналистом, уже проделали большую работу над собой.
Конечно, когда это история, например, родителей с больными детьми — это всегда фрустрирующие моменты. Одно дело — взрослый человек, который за себя отвечает, но, когда болеют дети, ты чувствуешь свою беспомощность. Успокаиваешь себя мыслями, что, может быть, когда-нибудь этот текст сдвинет какие-то процессы в работе нашей медицины. Но писать об этом невероятно тяжело.
«Если тебя вообще не увлекает история, ты ее не напишешь»
А расскажи о теме, в которую ты погрузилась в последние год-два — о политзаключенных в Приднестровье.
Приднестровье — регион, который воспринимается двояко. Мне, например, не нравится, когда у нас на бытовом уровне проявляется приднестровофобия именно по отношению к людям. Когда СМИ называют их сепаратистами и т.д. Я это очень не люблю. Но, с другой стороны, сейчас там выстраивают маленькую Северную Корею, но в это никто не вникает. Про эти дела мало кто пишет. Местных СМИ там нет, их всех задавили. Люди боятся что-то говорить вслух. Если что-то и происходит, то в соцсетях, чатах и группах, где многие приднестровцы сидят под выдуманными никами. Там действительно очень большая проблема со свободой слова, и об этих политических делах практически невозможно узнать.
Получается, есть гигантская проблема: людей сажают за посты в Facebook, за то, что они пишут книги, выражают другое мнение. Для XXI века звучит как полный бред, но там все это происходит и об этом неоткуда узнать, а мы об этом пишем. В этом есть какой-то журналистский азарт. Ты закапываешься и говоришь о том, что пытаются скрыть. Хотя это, наверное, азарт, связанный с ужасом. Уже почти два года я пишу об этом или редактирую тексты наших коллег из Приднестровья. И все это время вижу мало подвижек. Мы обеспечиваем какую-то гласность, но люди остаются в тюрьмах.
Как думаешь, журналист вообще должен эмоционально вовлекаться в то, о чем пишет, или нужно дистанцироваться?
Тут вопрос баланса. Если тебя вообще не увлекает история, ты ее не напишешь. Не сможешь задать нужный вопрос, не сможешь увлечь этой историей читателя, не сможешь сопереживать герою, и он не будет тебе доверять. С другой стороны, нужно обозначать границы. Большой вопрос — стоит ли долго общаться с героями твоих репортажей. Тут ты берешь на себя непосильную ношу. В силу своей профессии ты встречаешь много людей, видишь много трудных историй. Если погружаться в жизнь каждого человека — тебя не хватит. Мне кажется, стоит отказываться от ложного альтруизма, потому что потом ты просто не сможешь работать. Или уйдешь в благотворительность и правозащитную деятельность, но это будет немножко другая история. Как журналист ты должен соблюдать какую-то дистанцию.
Кстати, о границах. Сколько длится твой рабочий день?
Номинально у нас девятичасовой рабочий день с часовым перерывом на обед. По факту, журналист всегда должен быть готов куда-то идти, кому-то звонить, что-то писать или редактировать, как в моем случае. Потому что сейчас я больше занимаюсь редакторской работой. Да, рабочий день может растягиваться практически до бесконечности. У нас у всех бывают и 12-часовые и 14-часовые рабочие дни. Ну, буквально сел в восемь утра за работу и к десяти вечера только отвалился. Но постоянно работать в таком режиме невозможно. Это приводит к выгоранию, ты потом просто начинаешь ненавидеть то, что делаешь. И лучше такого не допускать и тоже выстраивать какие-то границы. Это очень зыбкий баланс.
Пока у меня это плохо получается, честно говоря. Особенно за время пандемии, когда сторонняя активность, какие-то тусовки или занятия поувяли, работа практически слилась с моей жизнью. Как раз сейчас я стараюсь их как-то разделять, потому что, когда у тебя все время голова в работе, это плохо влияет и на ее результаты. Меньше свежих идей, меньше новых знакомств, меньше вдохновения и историй. Поэтому границы нужны.
«Было по-человечески страшно»
В 2017-2018 году NM на несколько месяцев остался без финансирования, но команда продолжала работать в полном составе. Как думаешь, почему люди готовы были работать без денег?
NM ведь с самого начала рождался, как командный проект, в котором многое значили отношения между людьми и общее отношение к работе. Было общее стремление делать общее, нужное дело. Все наши принципы и ценности: объективность, честность, защита прав человека — мало где встретишь в молдавских СМИ. В русскоязычном сегменте, по сути, и уходить некуда. Так что команда сохранилась отчасти потому, что мы — «банда», как говорили наши коллеги, отчасти потому, что был небольшой выбор, куда идти, если хочешь и дальше заниматься журналистикой.
Я очень переживала. Тогда как раз что-то постоянно происходило, приходилось работать с утроенной силой, не получая толком зарплату. А я снимала квартиру, помогать особенно было некому. Было по-человечески страшно.
Но все равно очень хотелось делать свою работу. Помню, как именно в тот период я поехала на маршрутке в Сорокский район писать о школе, которую насильно открыли Демократы, заставляя родителей отдавать туда детей, хотя там был всего один класс, не было умывальника, а туалет был во дворе. Билеты покупала на предпоследние деньги, и очень переживала. Но, спасибо редакции, все вернулось.
Здесь есть интересный момент. Такие ситуации, во-первых, сплачивают, во-вторых, ты получаешь адреналин. Ты сам себе кажешься круче, потому что работаешь в данную секунду даже не за деньги, а потому что понимаешь, что делаешь что-то важное.
«Может, все-таки уберем этот х*й из текста»
Можешь вспомнить какой-то свой текст, который особенно тебя зацепил?
В мой первый год в NM я написала колонку о деле Андрея Брагуцы. Тогда мы всей редакцией были в шоке. Для тех, кто не помнит: это молодой человек, которого избили в тюрьме, и на фоне избиения он заболел и умер. Ему толком не оказали медицинскую помощь, а избиение происходило с одобрения полицейских. Это многослойная история, после которой никто, кроме полицейских, которые наблюдали за дракой, не ушел в отставку. Демократы, бывшие тогда у власти, через подконтрольные СМИ сливали видеозаписи, на которых было видно, что Брагуца вел себя неадекватно. У него действительно было психическое заболевание. Это вызвало дикую реакцию людей.
У нас и так подобные диагнозы стигматизированы, и люди поэтому просто боятся обращаться за помощью к специалистам. А здесь происходит такой ужасный случай, человек погибает, находясь на попечении государства, и при этом вся пропаганда демократов давит на то, что он “заслуживал смерти”, потому что был другим.
Кажется, после убийства была только одна акция протеста. Меня удивляло такое безразличие людей к этой истории. Из этого чувства и родилась колонка. Это был первый текст, в который я пыталась вставить мат. Мне позвонил тогдашний главный редактор Вова Соловьев и аккуратно спросил: «Может, все-таки уберем этот х*й из текста?». Я согласилась.
Еще в 2020 году, через пару месяцев после того, как я переболела коронавирусом, я написала свой ковидный дневник. Я писала его почти как театральную пьесу, где главными героями были я и моя собака. Это интересный опыт. В августе прошлого года еще немногие болели, и многим об этом было неловко говорить. Когда я заболела, мама меня стращала, чтобы я никому ничего лишнего не сказала, чтобы соседи ничего не узнали. Мои родственники переживали, что, если соседи узнают, то мне забаррикадируют дверь. Они ждали отношения, как к зачумленным и прокаженным.
Это было освобождающим опытом — написать откровенно, как переживается болезнь и домашнее заключение. И насколько это тяжело психологически, даже если форма легкая. Когда я болела, еще не было нормы, по которой через десять дней после первого теста можно выходить на улицу.
Я тогда месяц сидела дома, и одна с ковидом, взаперти, праздновала свое тридцатилетие. Такие тексты помогают переварить собственный опыт. И здорово, если они попутно кому-то помогают.
После публикации «ковидного дневника» мне писали очень много незнакомых людей и из Кишинева, и из Бухареста (мы перевели и опубликовали текст и на румынском). Меня расспрашивали про мои симптомы, рассказывали про свои, спрашивали, что делать. А очень многие знакомые рассказали, что благодаря моему дневнику чувствовали себя спокойнее, когда болели. Потому что лучше понимали, как это переживается изнутри, не только с физиологической точки зрения. За подобные вещи я очень благодарна своей работе.
«Ее коллеги-врачи стали читать NM, чтобы понять, что происходит»
Кстати, о пандемии. Как она отразилась на твоей работе?
Это была такая смесь драйва с тревожностью. Такое только раз в жизни бывает: ты становишься свидетелем происшествия, которое захватило весь мир. Где бы ты ни находился, ты находишься в эпицентре происходящего. Это потрясающее ощущение: ты жил, жил, а тут все начало закрываться, никто не понимает, что происходит, все пытаются что-то узнать, всем нужна информация. Ты чувствуешь непосредственную пользу своей работы, потому что помогаешь людям понять, что вообще происходит, потому что они сидят дома и не могут этого сделать сами.
В этом, я думаю, был драйв для всей редакции. Особенно первые несколько месяцев. У меня мама — врач, и она рассказывала, что ее коллеги начали читать NM, чтобы понять, что происходит.
А как эпидемия отразилась на тебе?
Из тяжелого — я чувствовала отсутствие баланса в системе трудовой занятости в Молдове. То есть я могла продолжать работу, сидя дома с ноутбуком, и получать свою нормальную зарплату. Да, мне грустно, печально, и брать интервью в зуме не очень здорово, но, в основном, все в порядке. А врачи, которые вынуждены рисковать своей жизнью, зарабатывают какие-то копейки. Меня это очень фрустрировало. Мне постоянно хотелось быть более полезной. У меня было ощущение, что я в лучшем положении, чем врачи, полицейские, которые не могут просто засесть дома и продолжать работать. Эта несправедливость, правда, тревожила.
В первые месяцы пандемии я подписалась на инициативу Impreuna impotriva covid. Ребята организовали телефонную «зеленую линию» и привозили пожилым людям, которым не рекомендовалось выходить из дома, еду, лекарства. Кому-то привозили социальную помощь [от мэрии], у кого-то брали деньги и покупали им в магазине, что они просили.
Я тоже так ходила, покупала бабушкам, дедушкам продукты. Они мне все диктовали по телефону. Когда надо было передать продукты, я надевала перчатки, маску, заматывалась вся по уши и забрасывала им кулек в квартиру. Там был очень четкий инструктаж, как это делать. Бросаешь, как бомбочку и почти бежишь, чтобы избежать любого лишнего контакта. Так я справлялась со своей тревожностью.
Иногда старалась писать тексты, которые требовали более активного выхода «в поле». Один из таких текстов — как раз репортаж об этой инициативе помощи. Чтобы написать его, я ездила с ребятами по домам. Это отдельная история о пожилых людях в Кишиневе: как они живут, кто им помогает или не помогает. Я попала в пару с волонтером, у которого был большой участок в центре. И получилась очень яркая история о том, что достаток не имеет значения, если человек одинок. Мы приезжали к одиноким бабушкам и в новостройках, и в старых, покосившихся домах на земле. Они все были одинаково растеряны, не понимали, что происходит, не понимали, когда у них будет пенсия, где они могут купить продукты.
Это был сложный опыт погружения, но интересный. Он немного открывал глаза на происходящее. Мы же очень многих людей не видим в городе. Это и пенсионеры, и люди с ограниченными возможностями. Им просто неудобно передвигаться по этому городу. В пандемию стало острее ощущаться, что они остались без заботы, как бы на обочине.
«Мы нацелены на изменение культурного поля, смыслов, идей»
Последний вопрос. Мы в NM пишем на достаточно сложные темы и рассказываем о не самых приятных вещах. Как ты думаешь, журналист может что-то изменить?
Это хороший вопрос, но сложный. Помню, еще несколько лет назад были дискуссии, что должна быть грань между журналистикой и активизмом. Большинство склонялось к тому, что журналист должен быть объективным. Мне кажется, что это иллюзия. По очень многим вопросам ты не можешь быть беспристрастным, у тебя все равно есть позиция. Конечно, нельзя искажать факты или что-то перевирать. Но то, что ты решаешь о чем-то писать или не писать, как ты называешь определенные вещи — это уже позиция, уже оценка. Много где в мире важно даже иметь возможность называть насилие насилием. Как происходит в России, например.
Невозможность полной объективности — это совсем необязательно плохо. Часто даже наоборот. Мне кажется, что, когда журналист или целое издание решают, что у них есть позиция по какому-то вопросу, и они эту позицию продвигают, это может иметь эффект. Потому что, если вас читают, вам доверяют, начинает изменяться восприятие ситуации. Это, конечно, не мгновенный эффект. За исключением некоторых конкретных случаев, когда после огласки в дело вмешиваются профильные чиновники. Но у NewsMaker, я думаю, как раз такая, не мгновенная ниша: мы работаем на перспективу, мы нацелены на изменение культурного поля, смыслов, идей.
