На телеканале Moldova 1 в субботу, 23 марта, состоится премьера документального фильма «Молдова 89-91» Евгения Дамаскина. Это история независимости Молдовы, рассказанная буквально от первых лиц. О том, что происходило в стране в эти годы, перед камерой вспоминают Мирча Снегур, Владимир Воронин, Юрий Рошка, Степан Топал и многие другие свидетели и участники событий. В интервью NM режиссер и автор «Молдова 89-91» Евгений Дамаскин рассказал, в чем он увидел их героизм, почему в Молдове не сработал сценарий поиска «главного зла» и как вышло так, что в стране до сих пор так мало помнят и знают историю независимости.
«Мне хотелось найти героев»
На предпоказе ты говорил, что этот проект — во многом восполнение знаний о периоде принятия независимости Молдовы, потому что в наших учебниках об этом буквально три строчки. А с какими знаниями и представлениями об этом периоде ты сам подходил к этому фильму ?
Ноль, абсолютный ноль. Этот проект во многом для меня самого. Сначала была другая идея: снять художественный фильм-реконструкцию о том, каким было 27 августа, когда проголосовали за независимость. Мне было бы интересно взять актера, загримировать его, чтоб он, скажем, сыграл Снегура. Но, когда начал считать, сколько это может стоить, и понимать, насколько это чувствительная тема, понял, что, во-первых, я не готов, а, во-вторых, эта тема все еще вызывает у людей слишком сильные эмоции. И я решил снять документальный фильм, просто показав этот отрезок времени.
То есть никаких представлений и ожиданий толком не было?
Я знал очень мало, начал читать. Сначала позвонил своему другу и спросил: «Твой брат учится в школе, рассказывают ли им что-то о независимости?» Он сказал, что да, и в книжке что-то об этом есть, и передал ее мне. Но там было очень мало. Потом вместе с [журналистом] Ионом Гросу начали прописывать все этапы, как мы дошли до этого дня. И по чуть-чуть накопилась информация. Многое узнавали прямо из интервью.
А вообще при подготовке к съемкам удалось найти какие-то источники, книги?
Книги есть, конечно. Мирча Снегур написал целых шесть довольно толстых книг. Но это не материал для изучения истории. Это «воспоминания Мирчи Снегура». А по большому счету материала очень мало — мало сохранилось газет, видеозаписей. И это странно: конец XX века — у каждого третьего был видеомагнитофон, и как минимум у соседа по подъезду можно было найти камеру. Но материалов при этом мало.
К документалкам обычно подступают с каким-то одним ключевым вопросом. Ты для себя его сформулировал?
Да, но это был не вопрос, скорее желание. Очень хотел найти героев. Я достаточно долго изучал историю США — независимости, гражданской войны. Это очень захватывает. Когда читаешь книжки, все звучит очень героически. У французов есть Максимилиан Робеспьер. Все понимают, кем он был и за что боролся. У современной России есть Ленин, грубо говоря.
Мы как территория были частью Российской империи и тогда главными героями были условные цари. Потом частью Румынии и наши идеалы были связаны с местной монархией. Когда вошли в состав СССР, центр был в Москве, и все знали, что герои — это Сталин, Хрущев, Брежнев. А когда стали независимыми, герои как-то растворились во времени.
Мне кажется важным знать свою историю, хоть и короткую, и поэтому хотелось найти героев: тех, кто боролся за независимость, кто «вырвал нас из рук Советского Союза». Я нашел героев, но не совсем в этом смысле.
Когда я все смонтировал, то увидел, что все эти люди и те, кого мы не успели заснять, — герои. Потому что они в хаосе, который тогда был во всем СССР, смогли не допустить гражданской войны. Я не говорю о Приднестровье сейчас, а именно про год до и год после независимости: и с Гагаузией, и с Приднестровьем в этом хаосе эти люди умудрились не допустить войны. Хотя, думаю, что мы были очень близки к этому. Они герои, потому что сумели как-то договориться со всеми.
Получается, тебе хотелось найти именно «положительных» героев?
Они положительные. Но что такое «герой»? Есть какое-то огромное зло, а герой, как правило, маленький такой, и он какими-то путями уничтожает это зло. В моей голове этим большим злом был СССР, и нашим маленьким героям якобы удалось оттуда вырваться. Оказалось все не совсем так. Не знаю, осознают ли эти люди, что они — герои, не от того что оттуда ушли, а потому что здесь не допустили кровопролития.
«У всех есть истории, о которых они не хотят говорить»
Фильм построен на очень аккуратном монтаже — нет голоса внешнего рассказчика, нет объясняющих титров. Почему ты выбрал такой супер ненавязчивый формат?
Потому что, как оказалось, это очень чувствительная тема. Для некоторых до сих пор болезненная. Об этом очень мало фильмов, сериалов, передач. Было бы побольше, можно было бы сделать один фильм в одном русле, другой — в другом. Или взять одну конкретную историю, например, Рошки с танками, и сделать документальный фильм об этом. А так как фильмов мало, я понимал, что любое мое вмешательство, если одного персонажа акцентировать больше, а другого меньше, уже будет восприниматься как манипуляция. Или если добавить драматическую музыку и подсказывать зрителю, что вот тут — драма. Это чистая манипуляция. Мне хотелось, чтобы получился линейный рассказ, из которого зритель что-нибудь сам понял.
В фильме очень аккуратно проговариваются события, связанные с Гагаузией и ее недолгой независимостью. Не до конца ясно, что же там произошло. И вообще не затрагивается тема Приднестровья. Понятно, что там конфликт произошел позже принятия независимости, но в целом ты сознательно как-то обходил эти точки?
Что касается Гагаузии, фокус был не на том, что было. Мораль, скажем, заключалась в том, что обе стороны жалеют о том, что было. И Кишинев, и Комрат понимают, что они тогда действовали слишком радикально. А еще для меня намного важней та атмосфера, о которой люди рассказывают.
Снегур говорит, что это было неправильно [отправлять в Гагаузию вооруженных волонтеров]. Рошка, который там был, рад, что все благополучно закончилось, хотя могло быть все ужасно. [Президент независимой Гагаузии Степан] Топал то же самое говорит. К сожалению, он пару месяцев назад умер, а у него был план написать совместно со Снегуром книгу. Но в целом есть общее сожаление из-за радикальных страстей.
Были персонажи, которые отказались давать интервью. Мирча Друк, например. Он сейчас живет в Бухаресте, но тогда был одной из ключевых фигур. Как премьер-министр он по радио созывал людей на этот «поход волонтеров». Тогда гагаузы обиделись на правительство Молдовы за сильный националистический настрой. Правительство игнорировало Приднестровье и Гагаузию, поэтому те обиделись, и каждый ушел в свой регион. И гагаузы создали свое непризнанное государство. Топал был там президентом до 1994 года, кажется.
Сейчас, особенно в румыноязычной прессе, у нас сохраняется ярлык «сепаратисты» по отношению и к приднестровцам, и к гагаузам.
Это смешно. Когда мы ехали в Комрат на интервью с Топалом, я думал, что увижу какой-то большой дом, с машиной в гараже. Политик, все-таки, был у власти, ресурсы у него какие-то были. Но я увидел пожилого, как сказать, дедушку, который живет в таком же доме, как моя бабушка. Он рассказывал нам свои истории, просто сидя на лавочке перед домом. И «сепаратистами» или даже «террористами», как их тогда по радио называли, как-то странно было называть подобных ему. Не верится просто.
Он показался в фильме и самым человечным персонажем — заплакал перед камерой.
И самым интересным. Из тех, кто что-то рассказывал нам, никто не говорил ничего про чувство страха. Ни у кого не было страха — все были храбрыми. И по поводу ошибок: все думали, что правильно поступают. Нужно было так сделать и сделали.
Помню это ощущение при просмотре, что некоторым персонажам просто хотелось выговориться. И каждый в своем рассказе был героем: Воронин проходил мимо протестующих и «не прятался за Лениным», Рошка грудью танки останавливал. Получается, у каждого своя правда.
В этом и заключается прелесть. Вот человек смотрит в камеру, говорит и понимает, что на него будут смотреть многие люди. И все они себя определенным образом ставят, только не понимают, что при монтаже все окажутся в одном ряду и это будет видно.
Я это замечал не только у политиков, но и у своих бабушек и дедушек. Наверное, это такое советское воспитание: ты должен выглядеть гордо. Спина прямая, и все что ты делал — делал правильно.
Будто неприлично показывать свою уязвимость.
И очень сложно сказать: «Да, я был не прав».
На предпоказе ты рассказывал, что многое осталось за кадром. И тот же Рошка во время перекуров рассказывал очень яркие истории. Почему так вышло?
Так было не только с Рошкой, а со всеми. Очень странная вещь происходила — вне камеры все становились более свободными и разговорчивыми. Истории были намного сочнее, с матом, что вообще было прекрасно. Но, опять же, воспитание: перед камерами у них включается цензура. Никто им не говорил, что перед камерой нельзя матерное слово сказать. Просто человек сам решил так выглядеть. Никто его не поправлял, не говорил, как надо. Но выключается камера и они — другие.
Интересно, это только с камерой связано, или у всех, кто был участником тех событий, есть самоцензура: что можно, а чего нельзя рассказывать?
Конечно, есть. Уверен, что у всех есть истории, о которых они не хотят говорить. Это чувствуется. У меня было ощущение, что они выбирают истории. Или даже перспективу рассказа.
В какой-то момент субъективность в рассказе от первого лица исчезала, и герой интервью рассказывал так, будто смотрел на себя со стороны.
Любопытно, что цензура сохраняется по поводу событий, которым уже 30 лет. Почему срабатывает эта защитная реакция?
Не знаю, наверное, боятся чего-то. Или просто придумали себе такой образ. Интересно, что в фильме это считывается. Ты видишь, что человек чего-то недоговаривает. Потому что получилось, что в фильме — все герои с топорами и щитами, и никто ничего не боялся.
Многие вообще отказывались от интервью?
Мы не ко многим обращались. Из политиков того времени отказался еще один, и один — не из политики. Мы хотели снять интервью с владельцем видеосалона. Он сначала согласился, потом телефон начала брать его жена. Сначала говорила, что у него голова болит, а потом просила не звонить, потому что он не хочет больше. Мне кажется, что он даже сидел в тюрьме тогда или что-то такое. Он еще чего-то боится.
А Друк почему отказался?
Друк просто сказал, что не признает эту страну. Он думает, что это все ошибка, что мы про***ли унирю. Он очень злой был. Не знаю даже, понял ли, о чем мы говорим. Он вспомнил что-то про Додона и сказал, что не хочет в этом участвовать.
Интересно, могла бы быть точка зрения человека, по мнению которого независимость вообще не должна была состояться.
Он спросил название фильма. Не то чтобы Додон выпустил эти фильмы, но он, наверное, вспомнил «Историю Молдовы» и подумал, что это «социалистическое» направление, и что его интервью будет смонтировано неправильно, что мы скажем, что он — унионист и вот такое большое зло.
«Мы примыкаем к чему-то большому, потому что нет информации о том, кто мы есть»
В этом фильме я впервые в жизни увидела многую хронику тех лет — протесты, военную технику, заседание парламента, когда почти случайно утвердили гимн Deşteaptă-te, române!. Как вы нашли эту хронику и почему ее почти никто не видит?
Этот видеоархив Teleradio Moldova. Оказывается, что этот архив — часть «золотого фонда Молдовы», то есть что-то очень-очень важное. Чтобы что-то оттуда посмотреть, нужно написать запрос и указать, что именно ты хочешь посмотреть. Тебе дают кассеты Betacam, и ты идешь в просмотровой зал, где стоит телевизор и видеомагнитофон 1978 года, кажется. Если хочешь взять оттуда материал, то должен указать конкретно от какой секунды до какой и заплатить за каждую минуту материала.
Но это все очень странно. Например, я посмотрел заседание типа парламента 1989 года, когда принимали закон «О функционировании языков». Только когда я посмотрел все, понял, что все это очень по-человечески. Если взять оттуда какие-то куски, то можно очень явно манипулировать и показать так, что русские будут просто сумасшедшими, которые против нас, блестящих молдаван, и мы хотим спасти наш язык, а они плохие.
Думаю, что это должно быть все в открытом доступе, чтобы люди просто посмотрели и поняли, как все было. Смотреть придется долго, это заседание длилось примерно четыре часа, но это важно увидеть. А это было очень интересно. И, кстати, неплохой закон был.
Но сейчас ничего почти не оцифровано и единственный способ увидеть — пойти и сидеть часами в архиве.
Только так, да. Так у нас в фильме появился телевизор с хроникой. Сначала мы попросили разрешить оцифровать весь материал с заседания, и потом выбрать и заплатить только за то, что нужно для монтажа. Но нам не разрешили.
Тогда мы пришли с маленькой камерой и сделали CamRip. Поставили на штатив и снимали все, что нам нужно. Потом неделю выбирали нужные отрывки. В процессе монтажа мне очень понравилось как все это выглядит — телевизор, над телевизором стоит кассета Betacam с кодом. Тогда мы взяли киношную камеру и сняли для фильма все так, без оцифровки.
А что тебя поразило из архивных находок или что ты не ожидал увидеть?
У нас нет канала «Ностальгия-Молдова». Мы не видим и не знаем, что тогда было. Репортажи и передачи 90-х годов на Moldova 2 — единственное окно в недалекое прошлое.
Из детства я помню только выступления по телевизору Снегура, Рошки. И ощущение есть, связанное с Советским Союзом, что все напоказ, с официальной такой подачей.
Но я посмотрел эти заседания и увидел, что, во-первых, ничего не изменилось. Можно сравнить нынешний парламент и парламент 1989 года — происходит все то же самое. Люди ругаются, голосуют, смеются, кто-то что-то говорит. Они живые. Они живые, настоящие люди, которые за что-то борются, чего-то хотят. Тогда была еще одномандатная система, и были представители каких-то регионов, заводов. Это интересно, потому что все это наша история. Это все — мы. Наши родственники, родители.
Но многим эта история будто неинтересна.
Это проблема Молдовы. Впечатление, что самое интересное, что было в Советском Союзе — было в Москве, в России. До этого самое интересное было в Румынии и Бухаресте. А информации именно об этой территории нет. И этот пробел заставляет нас примыкать к чему-то большому.
Каждый уже выбирает — либо к России, либо к Румынии. Потому что нет информации о том, кто мы есть. История как раз об этом и рассказывает.
Да, у нас не было ничего героического. Мы не создавали космодромы, не выигрывали у американцев в баскетбол и у канадцев в хоккей.
Но здесь тоже что-то происходило, причем интересное. И это происходило с нашими дедушками и бабушками, родителями.
Поэтому очень показательно и грустно, что фильм о независимости Молдовы снимался на американские деньги.
Есть такое.
Такому проекту невозможно найти поддержку здесь?
Мы не пробовали. У нас есть Национальный центр кинематографии. Мы туда не подавали заявку, потому что у нас есть опыт работы с американцами. Они открыли прием заявок, и мы подались туда. Возможно, можно делать такие фильмы и на молдавские деньги. Не знаю.
Но пока не было подобных проектов от нашего Центра кинематографии.
Это зависит не от них, а от авторов фильмов. Они выбирают из того, что к ним попадает. Наверное, нет запроса у кинематографистов на такие документальные фильмы.
Хотя документальные фильмы в целом снимают: недавно видел про поэта Чоклю, сейчас снимают доку-фикшен про депортации. Какие-то вещи на историческую тематику снимают, но насколько они объективны или субъективны — не знаю.
Все, что я находил по поводу независимости — это были телевизионные проекты, а не фильмы. И все они были либо за одну сторону, либо за другую. Или там постоянно играла музыка Дойны и Иона Алдя-Теодорович… Обожаю их песни, но невозможно же так постоянно вставлять эту лирическую ноту, чтобы слеза текла, и мы снова получались какие-то не такие. Либо другая сторона — нехорошие американцы, ЦРУшники и румыны развалили огромную и прекрасную страну СССР. И вот или вправо, или влево. Посередине ничего нет.
Спокойного осмысления, и правда, не хватает. В Румынии, например, много художественных фильмов, которые осмысляют период вокруг революции 1989 года. У нас будто нет такой рефлексии или она обязательно политизирована.
В Румынии все произошло немного иначе. У них все зло сконцентрировали в семье Чаушеску. И их убили показательно и показали это по телевизору. Народу объявили, что зло убито, и «с завтрашнего дня мы будем жить замечательно». Любопытно, что в стране было около двух миллионов партийных, а арестовали максимум 70 человек, а через пару лет и их отпустили. Интересно смотреть, как власть конвертируется из коммунистов в капиталистов. У нас почти то же самое произошло. В России то же самое.
Но у нас не было большого контраста, не было скачка. В Румынии они решили сконцентрировать зло в направлении русскоязычных и России. Когда ты что-то изменяешь в государстве, то тебе же, вроде, нужно отталкиваться от чего-то.
У нас подобный сценарий не сработал. У нас, наверное, примерно половина русскоязычных или говорят на двух языках. И много семей, где, скажем, жена — русскоязычная, а муж — молдаванин. И что муж должен сделать? Сказать: «бери чемодан и звездуй в свою Россию?». Как это должно происходить? Поэтому у нас не сработало.
Хотя в целом эта тема еще актуальна. Точка негатива сконцентрировалась на Москве и России, и нас до сих пор пугают этой «огромной собакой Россией», что она нам газ отключит или еще что-то. И с другой стороны есть зеркальное отражение: Румыния и Бухарест, как правило, фашисты и нацисты, которые опять чего-то от нас хотят. У меня ощущение, что никто ничего от нас не хочет, просто нам нравится на этом играть. В Бухаресте, например, вопрос об унире или Великой Румынии вообще не стоит. Попытайся там кого-то спросить: «Ты за объединение?» Что? Зачем? Почему? Ну да, говорят, мы понимаем, там тоже наши живут, мы вместе, но разговоров об унире нет. Такие страсти по этому поводу только здесь.
«Я вживую увидел телевизор своего детства»
Вот ты уже снял и смонтировал фильм и увидел полную картину того, что происходило. Ты увидел в тех событиях корень того, к чему Молдова пришла сегодня?
Для меня было интересно немножко другое. Можно провести параллель. В 2009 году ПКРМ была главным злом и была виновата во всем. И, когда появилась новая власть, свежий воздух, который потом оказался вонючим, все ждали, что они накажут коммунистов. А я не помню, чтобы вообще кого-то арестовали, чье-то имущество конфисковали. Создается впечатление, что это цепочка, которая плавно переходит «от папы к сыну».
Эволюция чувствуется. От Снегура к Лучинскому, потом Воронин…
Сейчас главные двигатели правящей партии — это тоже люди, вышедшие из коммунистов.
Да, конечно. Потому так и происходит. Наверное, партия — это как живой организм. Те, кто постарше — берут чемоданы с хорошими бонусами и уходят на пенсию. А те, кто хотят еще подзаработать, то есть «поработать для народа», какими-то путями остаются, меняют партии и названия.
Но я ничего не понимаю в политике. Один стендапер задал очень интересный вопрос: как так происходит, что человек живет своей жизнью, учится, и вдруг у него в голове просыпается мысль «я хочу стать президентом».
Вот и у меня «хочу стать политиком» вызывает вопрос: нечем заниматься что ли? Ты ничего больше не умеешь? Или просыпаешься утром и думаешь — «хочу в парламент». Но почему ты туда хочешь? Потому что там кресла удобные? Или у тебя там будет секретарь и машина? Для меня все это очень странно.
Но при этом ты взялся за проект, в котором неизбежно возникнет тема политики и политиков, политического класса.
Были люди, которых я хотел снять в фильме, но потом понял, что они еще достаточно активны в политике и отказался от этой идеи. Для меня Снегур и все, кто попали в фильм, уже не политики.
Владимир Воронин на этом месте, пожалуй, расстроится.
Извините, Владимир Николаевич. Но он же уже и не депутат. И, опять же, мы с Ворониным говорили о времени, когда он был министром внутренних дел. Не знаю, насколько ему было удобно про это говорить. Апогей его карьеры был потом, когда он стал президентом.
Пожалуй, для меня было самым интересным то, что я вживую увидел телевизор своего детства. Я всех их видел с экранов. А сейчас смотришь на них, и они как-то иначе выглядят. Обычные люди. Старенькие уже. Ходят медленно.
Примечание NM. Премьера фильма «Молдова 89-91» состоится на телеканале Moldova 1, 23 марта, в 20.00.
