Это достаточно сложно. Но я понимал, куда иду и чем буду заниматься. Я очень хотел вернуть прокуратуре ее прежний образ и содержание. Образ структуры, в которую верят люди, и которая может оказать им необходимую юридическую поддержку.

Став генеральным прокурором, я обозначил для себя несколько приоритетов. Главный — обеспечить в нашей работе соблюдение прав человека. Мы отказались от актов устрашения: «масок-шоу», масштабных обысков и массовых арестов. Мы убедились, что в этом нет необходимости.

За первые четыре месяца 2019 года Прокуратура по борьбе с оргпреступностью задержала 131 человека, арестовала 114. За то же время в этом году — 58 задержанных и 39 арестованных, то есть почти в три раза меньше. Такая же ситуация в Антикоррупционной прокуратуре: за первые четыре месяца 2019 задержали 94 человека, арестовали 37, в этом году — 36 и 9 соответственно.

Это не значит, что мы не арестовываем и не задерживаем тех, кого следует. Мы стали применять эту меру в исключительных случаях, когда речь идет о безопасности граждан: для убийц или насильников арест абсолютно оправдан.

Другая принципиальная деталь — прокуратура перестала вмешиваться в деятельность бизнеса. К сожалению, в этом сегменте у нас было плохое наследство. В производстве были сотни дел против бизнесменов, мы уже прекратили десятки из них. Впредь не будет такой практики. За последние шесть месяцев у нас нет ни одного дела, возбужденного против предпринимателей по инициативе прокуратуры. Есть новые дела об уклонении от уплаты налогов или нарушении таможенного законодательства, но их возбудили на основании заключений контролирующих органов.

Еще одна часть плохого наследства — дела «о выбивании денег», когда юридические или физические лица обращались за взысканием долгов не в суд, а в прокуратуру. В этих делах речь шла о миллионах леев и сотнях тысячах долларов. Обычно такие дела были связаны с коррупцией, потому что в прокуратуре их решали за определенную мзду. Я запретил возбуждать и расследовать в прокуратуре подобные уголовные дела, потому что такие споры должны решаться в суде.

Если подвести итог, за полгода мы не сделали ничего героического: просто расставили все по своим местам и правильно организовали работу прокуратуры.

К большому сожалению, многие в нашем обществе страдают манией преследования. Это тоже отголоски прошлого. Если говорить о правовой стороне вопроса, преследовать или прослушивать кого-то могут только в рамках уголовного дела и только с разрешения суда. Так вот, я абсолютно ответственно заявляю: последние полгода прокуратура не возбуждала никаких уголовных дел против политиков, гражданских активистов, журналистов. Соответственно не было ни одного обращения прокуроров в суд за получением санкций на слежку и наблюдение. Это легко проверить в суде Чекан (в Кишиневе только суд Чекан выдает разрешения на применение мер уголовного преследования. — NM). Это касается и судей Конституционного суда.

Обвинения в слежке за членами КС прозвучали из уст некоторых политиков и даже судей КС. Мы это проверили и не установили, что за членами КС вели слежку, или прослушивание, или наблюдение — ничего. К сожалению, это были просто декларации, у которых, скорее всего, были политические цели. Декларации без всяких фактов, со ссылкой на каких-то агентов и непонятных людей.

Тем не менее на прошлой неделе я провел совещание с руководителями правоохранительных структур и попросил их, чтобы они обратили внимание на возможность проведения таких мероприятий (слежка, прослушивание. — NM) неавторизированными структурами. Мы будем мониторить эту ситуацию. Я не исключаю, что в условиях, когда люди еще не избавились от страха, который их преследовал многие годы, какие-то частные компании могут этим пользоваться, следить за каким-то человеком, чтобы вызывать у него дискомфорт и страх преследования.

Если такие вещи происходят, мы примем меры: установим людей, которые этим занимаются, и привлечем их к ответственности.

Хочу успокоить всех — забудьте об этом. Эти средства использовали в прошлом. За шесть месяцев работы мы не возбудили ни одного дела по заказу. Это исключено, и мы не будем никогда возбуждать такие дела.

Мы также продолжаем разбираться с делами против разных политиков, которые возбудили в прокуратуре до нас. Несколько недель назад всплыло уголовное дело против Марка Ткачука. Я был удивлен, но, оказывается, у нас таких дел сотни. По этим делам, как правило, никто ничего не делал. Их возбуждали и держали на полке на случай необходимости. Дело, в котором упоминается Ткачук, мы прекратили, не найдя в нем доказательств.

Недавно ко мне пришел прокурор и говорит: «У нас есть дело против [депутата парламентской группы Pro Moldova] Сергея Сырбу». Это дело тоже прекратили, потому что его открыли без законных оснований.

Опять же, речь о наследии, которое нам досталось.

Именно Нацбанк должен был наблюдать за работой банков, у которых долгое время были подозрительные финансовые показатели [и из которых вывели миллиард]. Но после обнаружения кражи вся работа НБМ свелась к заказу расследования и отчета о нем компании Kroll. Получив отчет, Нацбанк тут же передал его правоохранительным органам и умыл руки. Я считаю, что Нацбанк не только во многом виновен в том, что это произошло, но и обязан был оказать методическую поддержку в расследовании. Потому что это единственная структура, которая владеет информацией о том, как проводили трансферы в каждом из этих банков, как кредитовали компании, и куда уходили деньги. Нацбанк просто отстранился от этого.

Мы понимаем, почему это происходило: там до сих пор работают люди, которые работали в НБМ в период кражи миллиарда. Ждать от них искренности, к сожалению, не приходится. Мы несколько раз просили Нацбанк предоставить нам аудиторов и необходимую информацию. Но столкнулись с непониманием и даже с определенным сопротивлением. Это вынудило нас пойти на активные действия и самим изъять некоторые документы.

Мне до сих пор непонятно, почему все эти годы Нацбанк был вне зоны проверок и даже расследования. На определенном этапе мы дошли до того, что сделали себе копии отчета Kroll и вернули его в Нацбанк. Это вызвало очень бурную реакцию: почему вы, собственно говоря, нам это вернули ? А потому, что вы, как и мы, должны работать с этим отчетом. Мы — юристы, мы не можем дать оценку банковским операциям. Эту оценку могут дать только банкиры. Другой вопрос — насколько они в этом заинтересованы.

Мы полностью изменили философию расследования банковской кражи. Если раньше по этому делу работали пять прокуроров и пять следователей, то теперь — как минимум четыре группы прокуроров. В этом деле так много эпизодов, что там есть работа для ста групп. Раньше дело рассматривали односторонне, и оно не охватывало весь круг лиц, которые были вовлечены в кражу. Самое главное — не было ответа на вопросы, кто был бенефициаром кражи миллиарда, и где находятся деньги. По этому делу была сплошная ложь. Поэтому теперь все это нужно перелопатить.

Сейчас понемногу мы стали развязывать все эти узлы, и в ближайшее время постараемся ответить на часть вопросов. У нас не было ни одного дня, даже в период пандемии, когда бы мы не работали по этому делу. Хочу отметить, что речь идет о колоссальном объеме работы: тысячи компаний, большинство из которых уже ликвидировали; множество транзакций, которые за один день проходили через шесть-семь-десять счетов, прежде чем попасть в офшоры; банки, через которые отмывали деньги; дальнейший путь этих денег. Все это надо не только проследить, но и доказать.

Если помните, о «группе интересов Плахотнюка» первые упоминания были в отчете Kroll 2. Это группа — один из субъектов нашего расследования. В ближайшее время мы представим об этом достаточно много информации.

За последние несколько лет в прокуратуре часто сменялось руководство. На этом фоне в прокуратуре сложились несколько групп, которые, скажем, продвигали свои интересы. Они видели определенную конфигурацию будущей власти в прокуратуре и хотели в ней себя найти. Я попытался убедить коллег в том, что в прокуратуре есть место для всех, и каждый может себя реализовать, если будет работать честно. Поэтому, я думаю, что сегодня в прокуратуре нет группировок, а прокуроры нацелены на возможность себя реализовать.

В то же время я сказал, что в прокуратуре нет места «бизнесменам». Людям, которые привыкли здесь решать свои вопросы и продвигать собственные интересы. Я попросил многих таких прокуроров уйти из системы. Уже с десяток ушли, но есть еще люди, которые должны уйти, но заняли выжидательную позицию.

Да, у нас такое законодательство, что генеральный прокурор не имеет каких-то серьезных полномочий в кадровых вопросах. Я не могу кого-то нанять на работу или уволить. Эти вопросы в компетенции Высшего совета прокуроров. И это хорошая процедура для обычных ситуаций. Она позволяет принимать более взвешенные и транспарентные решения. Но в ситуациях, которые требуют экстренной реакции, конечно, хотелось бы иметь возможность для более оперативных решений.

В отношении лиц, которые нарушали закон и которым не место в прокуратуре, должны сначала возбудить дисциплинарные процедуры. Это достаточно долгий процесс, но тем не менее, я думаю, что эти люди в результате все-таки уйдут из системы. Критерии оценки прокуроров должны быть одинаковыми всегда: они должны понимать не только свою значимость, но и свою ответственность перед обществом и перед законом.

Конечно, это не так. Все общество чувствовало, понимало, что в прокуратуре творится что-то неладное: массово нарушались права граждан, бизнесмены годами находились под арестом, против многих политиков возбуждали уголовные дела.

Я начал проверки в тех прокуратурах, которые вызывали больше всего вопросов (в Антикоррупционной и Прокуратура по борьбе с оргпреступностью. — NM). Генпрокуратура вообще не контролировала деятельность этих прокуратур, что недопустимо. Этим прокуратурам предоставили возможность делать все что они хотят, а вседозволенность всегда выходит за пределы законности.

Моя задача была понять, что происходит в этих прокуратурах. И тут пошла реакция: не лезьте сюда, потому что это наша епархия, и вообще мы такие независимые, еще более независимые, чем папа Римский. Ребята, я не вмешиваюсь в процессуальную самостоятельность прокуроров. Пожалуйста, это не только ваше право, но и обязанность. Но, будучи генпрокурором, я имею право контролировать это. Когда я прошу предоставить список лиц, которых арестовали в прошлом году, выясняется, что мне не могут предоставить этот список. Потому что учет вообще не ведется.

Проверки выявили сотни грубейших нарушений закона, прав и интересов людей. Мы до сих пор не можем от этого наследия избавиться, потому что у нас в производстве сотни сомнительных дел. По пять, а то и по десять лет люди находились под обвинением, по году и более — под предварительным арестом, но их дела до сих пор не передали в суд. И такое было именно в этих двух прокуратурах.

Давайте начнем с самого начала. Я участвовал в конкурсе, который объявило еще правительство Майи Санду. Были ли в конкурсной комиссии люди господина Додона, мне сложно сказать. Но по итогам этого конкурса я прошел на следующий этап (голосование в Высшем совете прокуроров. — NM). И, хотя я достаточно долго не работал в системе прокуратуры, за меня проголосовали и прокуроры.

У меня нет обязательств ни перед одним политическим формированием и никогда не было. Но проблема даже не в моей ангажированности, а в нашей ментальности. Большинство политиков хотели бы сохранить генпрокурора под своим влиянием. Этим заражена вся наша политическая элита, которая хочет использовать прокуратуру как дубинку для решения вопросов со своими оппонентами.

Еще раз говорю: мы не вмешиваемся в политическую деятельность и не позволим, чтобы политики вмешивались в нашу. Мы будем рассматривать все заявления политиков, которые к нам поступают, но не будем вмешиваться в процессы политического плюрализма. Ко мне каждый день поступают десятки жалоб, в основном на действующую власть. В них представители оппозиции пишут, что надо привлечь того-то к ответственности за то, что тот сказал то, а этот это. Так вот: меня не интересует, кто что сказал. Прокуратура дает правовую оценку только действиям.

Еще раз утверждаю: возможно, впервые за последние лет десять прокуратура не имеет никакого отношения к политике. Более того, сегодняшняя независимость прокуратуры связана с тем, что у нас нет никаких политических привязок. Если раньше генпрокурора назначал парламент, и можно было ждать, что парламентское большинство будет оказывать на него давление, то теперь таких рычагов нет.

И я не понимаю, каким образом меня связывают с господином Додоном. Только потому, что он как президент подписал указ о моем назначение? Но он подписал указ о назначении генпрокурора, которого выбрал совет прокуроров. Поэтому все эти обвинения — это просто инсинуации и спекуляции. Мои отношения с президентом страны ограничены официальной площадкой — Советом безопасности, в который я вхожу. Других отношений ни с президентом, ни с премьер-министром, ни с председателем парламента у мня нет. И такая же ситуация с другими институтами власти.

Во-первых, это было не уголовное дело, а уголовный процесс. Это разные вещи. Когда начинают уголовный процесс, это не значит, что люди, которые имеют к нему отношение, заведомо виновны. Этот уголовный процесс, о котором вы говорите, уже не раз прекращали, в том числе в августе прошлого года. Почему-то тогда это никого не возмутило. Мы возобновили, проверили все, что могли, но собранных доказательств было недостаточно, чтобы предъявить обвинения.

Что касается второго дела, то до моего назначения прокуратура не проводила по нему никаких действий. По нему делали только политические заявления. Дело возбудили в 2016 году на основании рапорта, который представила наша служба борьбы с отмыванием денег. Обратите внимание — речь шла об отмывании денег, а не о финансировании партии. Просто на счета компании поступили деньги от сомнительного офшора. Началось расследование, которое свелось к тому, что возбудили дело и отправили запрос в Швейцарию. Через два месяца получили ответ, что надо по-другому оформить запрос, но никто даже не потрудился это сделать.

После моего назначения появились силы, которым надо было поднять этот вопрос совершено в другой плоскости. Мы уже допросили по этому делу 26 человек (до этого не было ни одного допроса). Отправили новый запрос в Швейцарию, чтобы узнать, были ли вовлечены в отмывание денег компании, о которых идет речь в деле.

В расследовании все зависит от того, какие есть доказательства, а не от того, каким политикам что нравится. Да, в деле есть депутаты парламента, но сегодня мы не можем этих депутатов привлечь [к ответственности]. Когда мы говорим об отмывание денег, мы можем это говорить о фирме. В отношении депутатов мы рассматриваем недекларирование [средств]. Обещаю, что по этому делу мы проведем полное расследование и примем законное решение.

Один журналист мне как-то в лицо сказал: «Вы понимаете, что, если вы прекратите это дело, вас будут считать человеком Додона»? Я говорю: «А если я прекращаю дело против Ренато Усатого, значит, я — человек Усатого? Или, если мы прекратили дело против [главы фонда „Открытый диалог" Людмилы] Козловской, значит, я — человек Майи Санду или Андрея Нэстасе?».

В этом деле тоже много спекуляций. Когда я возглавил Генпрокуратуру, то спросил, как обстоят дела с расследованием этого дела. Мне сказали, что расследование завершено, и дело собираются передать в суд. При этом оказалось, что, например, господина Ботнаря даже не допросили. Я дал дополнительные указания по делу.

По поводу виновных. В этом деле важны последствия. То есть, кто в итоге распорядился выслать турецких граждан. То, что некоторые чиновники делали в рамках своей компетенции, нельзя рассматривать как преступные действия. Например, среди обвиняемых была госпожа [Ольга] Поалелунжь (глава Бюро миграции и убежища. — NM). Я спросил [у прокурора, который ведет дело]: какое другое решение она могла принять, если у нее было представление СИБ, которое носило обязательный характер?

Теоретически в этом деле обвиняемых могло быть больше, но мы усомнились в судебной перспективе этого. Люди выполняли свои полномочия. Скажем, один из замов директора СИБ проводил по делу оперативно-розыскные мероприятия. Да, он занимался сбором информации и т.д, но такова миссия СИБ. У них была информация общего характера о том, что есть какие-то элементы террористической деятельности. Но действия этого человека не были связаны с решением о выдворении. Это решение принял господин Ботнарь.

Знаете, я думаю, это не соответствует действительности. Ольгу Поалелунжь уже дисциплинарно наказали и тогда освободили от должности.

Я категорически против закрытых судебных заседаний. Считаю, что судебные заседания должны проходить транспарентно, с соблюдением всех демократических норм и возможностью для людей наблюдать за процессом. Но есть категория дел, связанных с государственной тайной: какие агенты работали, что делали, как делали. И вот такие вещи не подлежат огласке. И, кстати, это дело может расследовать только прокурор, у которого есть соответствующий уровень доступа. Когда дело о высылке турецких учителей ушло в суд, оно уже было засекреченным.

Практически все дела мы уже пересмотрели. Мы прекратили на стадии предварительного следствия дела против Татевик Давитян и Валетина Ешану.

У нас готова позиция по делам, которые находятся в судах, но судебные инстанции два месяца практически не работают. Мы просили в приоритетном порядке рассмотреть некоторые дела, особенно те, в которых люди находятся под стражей. Но суды, к сожалению, установили на период карантина собственный график работы. Я думаю, с началом полноценной работы судов появится значительно больше информации. Абсолютное большинство фактов незаконного преследования людей по этим делам подтвердилось.

Да, часть прокуроров накажут, часть уже уволилась. Это в основном те дела, которые рассматривали две специализированные прокуратуры, в которых мы провели проверки. Если люди уволились, что им может грозить? Самое большое наказание для прокурора, на мой взгляд, — это увольнение. Потому что процедура и дисциплинарного, и уголовного производства настолько долгая, что к их завершению уже теряется актуальность вынесенных наказаний. Но мы в любом случае возбудим эти дисциплинарные дела. Другое дело, что их потом прекратят, так как люди уже уволились.

Не бывает ничего абсолютно идеального. Даже в этих делах присутствовали элементы обвинения. Другое дело, что прокуроры не всегда адекватно вели дела: по некоторым они принимали очень жесткую позицию, иногда категоричную. Были перегибы. Но самое главное — не просто признавать это, а устранить причины этого. Я очень надеюсь, что это станет серьезным уроком для всех, и в будущем такое не повторится.

Документы об экстрадиции Плахотнюка отправили в США еще до моего прихода в Генпрокуратуру. Это было связано с обвинением по делу об отмывании денег. С моим приходом мы возобновили диалог по этому поводу с посольством США. Мы подтвердили свои требования. Нам пообещали, что соответствующие органы эти документы рассмотрят. Посмотрим.

Могу вас уверить, что в прокуратуре есть необходимый потенциал, чтобы она нормально работала. Я в этом убежден. Я видел людей и знаю их способности. Есть достаточно людей, у которых есть не только желание, но и необходимые качества и знания, чтобы достойно выполнять свою миссию. Многое зависит от того, насколько самостоятелен генпрокурор, и насколько он способен противостоять тем провокациям и вызовам, которые есть сегодня.

Надо давать прокурорам правильные установки и указания. Каждый прокурор работает самостоятельно. Перед ним сейчас просто ставят задачу, что это дело надо расследовать. Нет никаких заказов, никаких команд. И эта процессуальная самостоятельность, которая у нас есть, а также правильная постановка задач и приоритетов дает людям возможность самостоятельно работать и себя реализовать.