Гагаузы — «орущие дикари, далекие от цивилизации»? После недавнего визита президента Майи Санду в автономию, кто только не высказался о гагаузах в соцсетях. Вспомнили даже старую песню про «сепаратизм», и это при том, что образование Гагаузской автономии — пример успешного разрешения конфликта на постсоветском пространстве, и заслуга в этом, в том числе, самих гагаузов. Больше тридцати лет назад гагаузы проявили не слабость и малодушие, а прагматизм и добрососедство, выбрав мир, и этот выбор кажется особенно важным сейчас. 

Британский философ Теодор Зельдин говорил, что узнать другого можно только через разговор, только через разговор можно выстроить мост между собой и другим, а библейское «возлюби ближнего своего» лишено смысла, потому что невозможно любить того, кого не знаешь. 

Что мы знаем о гагаузах? Какие они? Какие у них чаяния и стремления: у тех, кто остался, и у тех, кто уехал. Пусть они сами расскажут о себе, о Молдове и о Гагаузии, о своем отношении к тому, что происходит в автономии, и, может быть, этот разговор, если не разрушит стереотипы, то хотя бы пошатнет их основы.

«Молдаванин ты или гагауз, главное – что ты человек»

Александр Ангели, 40 лет, Норвегия

Гагауз ли я? Для меня вопрос больше не в том, кто человек по национальности — гагауз, молдаванин, русский, а в том — человек он или нет. 

В студенческие годы я гордился, что я гагауз на фоне молдаван. Я приехал в Кишинев, был молодой, а тогда гагаузы в Кишиневе были, как кавказцы в Москве: дерзкие, гордые, высокомерные. Мы могли общаться друг с другом [на гагаузском языке] и местные нас не понимали. Со временем это все ушло: молдаванин ты или гагауз, главное, что ты — человек. В Норвегии меня часто спрашивают, кто я.  И я отвечаю — русский, потому что говорю на русском, думаю на русском. Я гагаузский знаю даже хуже, чем румынский, тем более, чем английский. Но после 24-го [февраля] я не знаю, что отвечать. 

Моя идентичность уроженца Чадыр-Лунги, наверное, больше, чем идентичность гагауза. Слово «дом» мне ближе, чем слово «родина», которое государство достает из штанов, когда ему что-то от вас нужно. А Чадыр-Лунга — город наполовину русский, наполовину — гагаузский. Когда я учился в лицее, там была такая интеллигенция — дети учителей, врачей, работников администрации, никто и не говорил на гагаузском, а если и говорил, то его сразу называли сельским. Тогда мы не знали, что такое шовинизм, но было пренебрежение. 

Это пренебрежение было заметно и в отношении гагаузов к молдаванам, даже больше, чем у молдаван к гагаузам.

Я задаюсь вопросом, почему сейчас, когда Россия убивает украинцев, почти все гагаузы — пророссийские. Русские бомбят Одессу в 100 км от границы, но гагаузов пугает Румыния и НАТО.

Самое обидное, что, кажется, сам Кишинев не особо заинтересован в ассимиляции гагаузов. Я приехал в Кишинев на учебу и был такой злой, потому что не был интегрирован в общество этой страны. Что может сделать один педагог в Гагаузии, пусть и носитель румынского языка. Я помню наизусть первые строки из «Meșterul Manole» — ничего не понимаю, но помню до сих пор. 

Я недавно был дома, многие говорят, что не все так однозначно. Но у меня как раз-таки все однозначно. Понятно, что у людей свои проблемы. В прошлом году счета за газ были 5-6 тыс. леев зимой, а зарплата в Чадыр-Лунге — 3 тыс. леев. Но все вокруг говорят о том, какие украинцы наглые, как гагаузы в Казаклии избили кого-то за «Слава Украине», какая «Санду дура, что не может поехать договориться за газ». Я начинал спорить, но вижу, что без толку: жизнь все расставит по местам.

Хорошо, Путин и война — «не все так однозначно», но вот выборы спикера Народного собрания: сколько раз его не могли выбрать, помните? Санду в этом была виновата или цена на газ мешала нашим депутатам?

Когда я читаю очередную новость из Гагаузии, думаю, как хорошо, что я уехал. 

Я здесь, в Норвегии, стал жить, как человек. Дай мне в Молдове мою норвежскую зарплату — я не вернусь. Когда я приехал домой, мне таксист нахамил, мне в магазине нахамили, а здесь я ни разу не слышал, чтоб кто-то говорил на повышенных тонах. Только однажды в магазине русская туристка кричала на продавца, который по-русски не понимает ни слова. Возможно, дело в уровне благосостояния: чем он ниже, тем люди более озлобленные. 

Я читаю молдавские и гагаузские новости, переживаю за родных и друзей: как они будут платить за коммуналку этой зимой. Но сам я стал больше либералом (слово такое оскорбительное), я стал ценить жизнь, я понимаю, что ни одна идеология, как кто-то сказал, не стоит жизни убитого ребенка. И я вспоминаю, как по молодости бунтовал, протестовал против Европы, Запада, НАТО, когда это еще не было «модно» у гагаузов, а 24 февраля я бы сам проголосовал за то, чтобы Молдова вошла в НАТО. 

 

«Мне нравятся те изменения, которые я наблюдаю и в Молдове, и в Гагаузии»

Камилла Плетухина, 28 лет, докторантка исторического факультета Принстонского университета, США

Я не живу в Гагаузии с 2012 года. Сначала уехала в Турцию, жила в шести странах, США — моя седьмая страна. Факт того, что я из Гагаузии, всегда путешествует вместе со мной, я никогда не пыталась быть кем-то другим. Интересно, что моя идентичность «человека из Гагаузии» означает разные вещи в разных контекстах. 

Например, когда я была в Турции, это помогало. Для турок, когда говоришь им, что ты из Гагаузии, это кое-что значит. Это помогает, когда ты женщина из Молдовы, потому что там много стереотипов о женщинах из Молдовы. Я училась в Турции на историческом факультете в провинции, там очень много задавали вопросов об истории Гагаузии. Я не думаю, что мы знаем столько, чтобы удовлетворить интересы турков, которые интересуются гагаузской историей, или наш собственный интерес, честно говоря, на данном этапе. 

Когда я жила в Западной Европе — Германии, Австрии — в принципе всем было все равно. Мало кто о нас знает, нас больше воспринимают, как людей из Восточной Европы. Но тем не менее я часто говорила, что я из Гагаузии. Я занимаюсь историей Османской империи, я оттоманист по образованию и моему профилю. Люди часто задают вопросы, почему ты занимаешься османской историей или почему ты поехала в Турцию. Мне кажется, то, что я из Гагаузии, сильно повлияло на мой выбор профессии и выбор направления. 

Здесь, в США, интересно, как я воспринимаю себя, как люди воспринимают меня. Я часто общаюсь с людьми, которые занимаются историей Центральной Азии, Восточной Европы, многие знают о Гагаузии. Буквально на прошлой неделе американец рассказывал, как путешествовал по Чадыр-Лунге и Комрату. И я понимаю, что мы — неотъемлемая часть истории Восточной Европы и Евразии. Здесь я нахожусь среди людей, у которых интерес к Гагаузии и гагаузскому языку, и я по-другому начала смотреть на нас. Мне кажется, мы часто живем с идеей, что мы маленькие, мало кому знакомые и неважные. На самом деле — вопрос перспективы: здесь, среди людей, которые занимаются историей, мы достаточно большие, важные и интересные. Это был хороший урок для меня и мотивация пересмотреть свои собственные ощущения, как человека из Гагаузии.

Я не горжусь тем, что я из Гагаузии. Как историк, я считаю, что очень неправильно гордиться тем, что ты случайным образом где-то родился и вырос.

Это безусловно очень важная часть моей идентичности, это безусловно повлияло на то, в какой культурной среде я выросла, на то, как я говорю, как я думаю, какие традиции я считаю важными. Мне нравится, что я из Гагаузии, мне важно, что я — часть народа, у которого есть свои прекрасные традиции и язык, но таких народов — тысячи. Это нужно понимать. Это не должно быть ни источником для гордости, ни источником для самоуничижения. 

Гагаузия и Молдова для меня одинаково важны, я не рассматриваю Гагаузию за пределами Молдовы. Я наполовину гагаузка, наполовину — молдаванка-узбечка. Моя мама — гагаузка, я родилась и выросла в Чадыр-Лунге, но у меня были родственники в молдавском селе. Насколько для меня важны наши гагаузские традиции, настолько для меня важно, как мы ездили на День села и танцевали под молдавские песни. 

Мне нравятся те изменения, которые я наблюдаю и в Молдове, и в Гагаузии. Но я не хочу игнорировать тот факт, что приезжать в Молдову периодически — это одно, а жить в Молдове — это совершенно другое, платить налоги — совершенно другое и получать зарплаты — совершенно другое. Мое восприятие — восприятие человека, который там не живет. Судя по уровню жизни близких, мне казалось, что становилось получше. Что будет сейчас, нам предстоит увидеть. 

Я мало с кем общаюсь из Гагаузии, люди обычно знают о моих политических взглядах. Я просто не обсуждаю их с людьми, которые не разделяют эти взгляды, я не думаю, что кого-то можно переубедить.

Когда началась война, я смотрела серию интервью, которые местное СМИ брало у людей на улицах Комрата. Была женщина, которая рассказала, что ее дочь приехала из Одессы, спасаясь от бомбежек. «Но я посмотрела по телевизору, — продолжила женщина, — там говорят, что не бомбят. Значит, наверное, не бомбят». Наблюдаешь, как человек фильтрует информацию извне, чтобы она соответствовала его восприятию, и неважно, что эта информация исходит от собственного ребенка.  

Если говорить о том, что происходит в Гагаузии, то вопрос ведь не только в том, кто управляет нашей автономией, но и в том, что кто-то же выбирает этих людей. Эти политики не скрывают своих ценностей, и люди, которые за них голосуют, находят отклик в этих взглядах. Поскольку я эти ценности и взгляды не разделяю, это, безусловно, влияет на моё восприятие Гагаузии как таковой. 

 

«Я хорошо выучила урок: с родными мы не обсуждаем войну»

Татьяна Мэйс (Иванчук), 29 лет, специалист по цифровым технологиям в Shell, Нидерланды

Я выросла и родилась в Гагаузии, в Чадыр-Лунге, жила в доме с пристройкой, у нас были коровы, овцы, цыплятки. Я родилась в большой семье, с мамой и папой, бабушкой и дедушкой, за мной присматривали четверо взрослых, в детстве я получила очень много внимания. Позже родились брат и сестра. Я не помню, чтобы мы особо развлекались, это были 90-е, а у нас было пять огородов. Помню, как мы с бабушкой выкапывали картошку. 

Я себя идентифицировала гагаузкой с детства, с бабушкой и дедушкой мы говорили на гагаузском. Сейчас я чувствую себя больше молдаванкой, так как окружение меня воспринимает как выходца из Молдовы. Но более близкие люди знают, что я — гагаузка. Хотя мне сложно судить о себе в таких сложных понятиях, как этнос и национальность. Человек должен сам себе установить рамки. Когда бабушка и дедушка умерли, я как будто потеряла связь со своей гагаузскостью.

Мне кажется, вместе с нашим старшим поколением уходит и гагаузская идентичность. Но я бы хотела, чтоб мои будущие дети знали какие-то слова на моем родном языке. 

Я всегда говорю, что я из Молдовы, мне приходится объяснять, где находится Молдова, что я — не молдаванка по этносу, мой родной язык — гагаузский. Здесь в Нидерландах люди знают про Молдову, но в США, где я училась год по обмену, было сложно объяснять. Начинаешь говорить, что гагаузы — тюркский народ, который исповедует православие. После лицея я училась в Гронингене на факультете бизнеса, потом увлеклась энергетикой, потому что на севере Нидерландов много газовых месторождений. Закончила магистратуру в сфере энергетики, сейчас я работаю в IT, но тоже в энергетической компании. 

Раньше я чаще приезжала домой, но из-за войны родные говорят, что лучше пока повременить с приездом. А мне хочется: только дома я чувствую себя полностью свободной, отдохнувшей, я слышу в автобусе бабушек, как они сплетничают. Мне нравятся наши люди — честные и открытые, хотя говорят, что в Восточной Европе люди закрытые. 

Мне кажется, что Гагаузия хочет жить и живет отдельно, по своим правилам и со своим взглядом на мир. Но я надеюсь, что со временем в Молдове будет более интегрированное общество. У нас очень сильно влияние российских новостей, есть определенная изоляция от всего общества в Молдове, единственные [информационные] ресурсы — русскоязычные. Плюс к этому давление общества: думать так или не иначе, не высовываться. Иногда факты просто не имеют значения, когда у тебя есть мнение и отношение ко всему изначально. У людей старшего поколения была гордость за Советский Союз, за строительство общего дела, а потом все рухнуло. И им хочется держаться за что-нибудь, им хочется держаться за прошлое. 

После 24-го февраля не скажу, что у меня были какие-то разногласия с близкими, они были раньше, во время Майдана, выборов в России, я была моложе и горячее, что ли.

Но я хорошо выучила тот урок, с родными мы не обсуждаем войну, я понимаю, что ничего не докажешь, у всех свое мнение и взгляды. Мне бы хотелось, чтобы война не разделяла семьи — у меня есть родственники в Молдове, России и Украине.