Тия, Мария и Вероника жили в Донецкой области, где Украина и украинское были привычной реальностью. Но в 2014 все изменилось: Россия принесла на эту землю войну, чужие флаги, российские учебники и переписанную историю. Украинский язык, культура и идентичность сначала стали неважными, а затем — опасными. После 2014, а в особенности после полномасштабного вторжения 2022 года Кремль вкладывает ресурсы, чтобы вырастить на оккупированных территориях не просто лояльных РФ граждан, а патриотов, готовых умереть за Россию.

Три девушки из захваченных городов Украины рассказывают, как после десяти лет жизни в оккупации, смогли вырваться из навязанного россиянами мировоззрения и вернуть себе украинскую идентичность.

Тия: «Я уже как и все в этом городе: меня бьют, а я живу»

(имя изменено по просьбе героини)

Стыдно признаться, но мне легче думать, что моего города уже не существует, и быть вместе с людьми, которые бежали из своих действительно разрушенных городов. Потому что мой город не жив. Это труп, который регулярно насилуют, а он бьется в агонии.

Жизнь в оккупации лишила меня семьи, потому что, когда тяжело взрослым, последнее, о чем они думают — дети. Жизнь в оккупации лишила меня здоровья: у меня не было доступа к нормальной медицине, у меня не было на это денег. Жизнь в оккупации лишила меня нормальных отношений с едой, потому что еды не было. А если была, то я бы никому не советовала есть такую. Жизнь в оккупации лишила меня осознания собственного достоинства, потому что ты всегда подстраиваешься под доминантную группу, чтобы тебя не избили и не осудили. Жизнь в оккупации прямолинейно намекает, что ты ничто и никогда из этого не выберешься. Что у тебя нет прав и свобод. Я выбросила десять лет своей жизни. Остался только опыт, который я использую, чтобы показать, что оккупация — не мир, оккупация — это плохо. Даже если это последовательная медленная травля, а не пистолет у виска.

***

Весна 2014. Я кричу и пытаюсь забиться под кровать, хотя это невозможно. По трассе со стороны России в мой город заезжает военная техника. Мама считает машины и смеется. Говорит, это наши «мальчики», все нормально. Никто не объясняет, что происходит: оккупация? вторжение? освобождение? Мне 9, я живу в шахтерской семье в Макеевке Донецкой области. Хоть это и русскоязычный город, учусь и свои первые стихи я пишу на украинском. В школе у меня есть урок «Я и Украина». Я знаю, что у нас носят вышиванки и веночки. Весь мой быт, все вокруг — украинское.

Я еще не изучала историю и плохо осознаю границы своей страны, но все равно не понимаю, как ее часть может взять и куда-то отделиться?

4 класс я заканчиваю по старой программе. Мне вручают украинский табель и украинскую грамоту. После этого украинский остается только на уроках языка и литературы. Их преподают мало, сумбурно, не очень интересно. Если есть возможность чем-то заменить, например, классным часом, так и делают. Некоторые дети перестают понимать язык, сидят с переводчиком в телефоне. Учителей украинского отправляют на переобучение — они будут преподавать русский. Наш класс все еще считают «отсталым», потому что на русском мы пишем как первоклассники. Мои стихи становятся русскоязычными.

На школе висят флаги «ДНР». В моем классе, который еще недавно был классом украинского — портреты российских писателей. У нас есть «Уроки гражданственности Донбасса», на которых нам рассказывают о русской православной церкви: ей нет альтернатив. На уроках музыки вместо песен про учительницу, маму и дождик учим военно-патриотические.

Каждый год тщательно готовимся к 9 мая. Каждый год обязательно несем цветы к танку — памятнику событиям Великой отечественной войны. С 2017 в коридорах моей школы появляются огромные стенгазеты об истории России и этой войне.

***

2022. Я люблю фэнтези, ярко одеваться, заниматься рукоделием. Учусь на первом курсе донецкого университета на филолога-русиста. Мне очень нравится.

Я стану преподавателем русского языка и литературы.

Если спросить меня, кто я — не знаю, что ответить. Родители говорят, что нас бомбит Украина, но кажется, я и сама украинка. Определенности нет. Когда мне выдают паспорт «ДНР», это воспринимается как издевательство, потому что гражданства «ДНР» не существует.

24 февраля 2022 года я надеюсь, что люди в России выйдут на улицы против войны. Опрометчиво и по-дурацки публикую в инстаграме сторис на украинском о помощи гражданским на линии фронта. Моя одногруппница пишет: «Теперь оглядывайся. Чтобы больше я такого не видела». Мне хватает суток, чтобы понять — постить такое опасно. Я закрываю страницу и залегаю на дно. Через какое-то время знакомый говорит, что не выходит из дома, потому что на него написали донос. Я думала, доносы умерли вместе со Сталиным.

То, что я в оккупации, осознаю только после полномасштабного вторжения. До того слово «оккупация» ассоциировалась преимущественно с Великой Отечественной Войной и «немецко-фашистскими захватчиками».

***

Я начинаю слушать много украинской музыки. Даже могу подпевать. Мама тоже слушает, но считает, что лучше петь на русском. Когда ей хочется насолить соседям — делает громче. Пока украинское что-то несерьезное — это нормально. Хотя бы в пределах квартиры — можно. Но когда я случайно говорю на украинском — на меня кричат матом и разбивают губы.

Я перехожу на украинский в своем телеграмм-канале, смотрю и читаю украиноязычный контент, но все еще учусь на русской филологии. Меня окружает русская культура, русская история, русский менталитет. Хотя я проукраинская. Я вообще украинка-урумка (урумейская гречанка). Русский — не мой родной язык, но я знаю его лучше, чем русские, потому что меня заставляли его учить. В университете преподаватель говорит, что всех «хохлов» надо вырезать. Я бросаю учебу и иду на работу. Мне нужны деньги, чтобы купить билеты, чемодан и переноску для кота.

Боюсь, что после выезда ухудшится качество жизни, хотя оно и так после 2014 не очень. Но что если будет хуже? Меня не покидает и другой страх. Я боюсь, что здесь меня изнасилуют, изобьют или расчленят. На улицах много военных.

Кроме того, я настолько привыкла писать на украинском, общаться голосовыми, играть онлайн с украиноязычными, что становится страшно выходить из дома. Потому что я думаю на украинском. Я боюсь сказать «Добрий день, можливо, вам щось підказати?» в магазине, где работаю. Однажды у меня вырывается украинское слово, и это мгновенно замечает руководитель. Спрашивает, говорю ли я так с клиентами.

Люди не хотят слышать «хохляцкую», потому что думают, что с 2014 года их жизнь ломает народ «хохлов». Они прислушиваются к словам: украинские используют диверсанты.

Чувствую себя словно посреди минного поля.

***

Месяц мама смотрит, как я собираю чемодан. Говорю ей, что еду к друзьям в Финляндию. Я действительно собиралась, но у меня нет документов на кота. А я спешу, чтобы меня не заставили получить российский паспорт. Узнаю, что с помощью волонтеров могу ехать в Украину. Через три недели сообщаю маме, что в Харькове.

Уже год она пишет, что Харьков разобьют за три дня.

После выезда мне тяжело и одиноко, я никто. У меня нет украинского образования, я даже не могу сказать, что филолог, потому что я филолог-русист. Ни мне, ни людям из моего нового окружения не хочется иметь дело ни с чем российским. Это больно, неприятно и отвратительно. Я хочу быть солидарна с городом и страной, которые стали моим домом, с людьми, которые показали мне другой мир. Потому что я их люблю и уважаю. Я нашла сообщество, которое не осуждает за то, что я чего-то не знаю, а помогает узнать.

***

Оказывается, когда у тебя ничего нет — можешь пробовать новое. Я хожу в театральные студии, смотрю на разную архитектуру, изучаю опыт людей, нахожу свои сильные стороны. В Харькове я снимаю налет со своей украинскости. Я репетирую с ансамблем колядки и вспоминаю, что уже когда-то колядовала. Пусть давно, еще в садике, но это было. Вспоминаю, как у нас готовят кутью, снова начинаю расписывать писанки. Без украинского образования узнаю достаточно об украинской культуре, искусстве и людях, чтобы работать в книжном магазине, в котором продают книги про украинскую культуру.

Звучит безумно, но сначала я оставалась в Харькове частично из-за мысли, что мне надо получить свой опыт войны. В оккупации нам говорили, что Донбасс бомбили десять лет, но я никогда не видела такой войны как здесь. И чувствовала себя ужасно виноватой, что меня не было рядом. Со временем это ощущение превратилось в восхищение: «Людей бьют, а они живут! Они такие сильные!».

Угроза стала рутиной. Когда летит дрон, который может обрушить несколько этажей дома, я просто зашториваю окно, чтобы осколки летели на подоконник, а не по всей комнате. Беру кота и иду в туалет. По дороге на работу прохожу полностью или частично разбитые здания. Возле культурного пространства, в котором работаю, уже четыре раза прилетали дроны-шахеды. Но мы не останавливаемся.

Я уже как и все в этом городе: меня бьют, а я живу.

Мария: «Война — стала толчком понять и себя, и контекст жизни в оккупации»

По улице, по которой я каждый день иду в школу, едут танки. Потом мои воспоминания отрывочные: прячусь за диваном, поднимается дым, мама сквозь окно делает фото. Весной 2014-го мне 9, у меня есть младшая сестра и я играю на фортепиано. Люблю рисовать девушек в украинской одежде. Я украинка и живу в Украине.

Мама на какое-то время вывозит нас из Донецка в Крым. Говорит, что на отдых, но на самом деле мы бежим от войны.

***

Осенью в моем классе из 37 детей остается шестеро. Уехала моя учительница фортепиано, и я бросаю музыку. Уехала любимая учительница украинского. Мы больше не празднуем в школе день Соборности Украины. Теперь мы живем в «ДНР». В кабинете директора висит портрет Путина, нас заставляют учить гимн «республики». Он звучит на всех школьных линейках и праздниках.

После 2022 будет звучать российский.

Тема Украины в школе и вне — табу. Нас учат, что у Донбасса своя, отдельная от Украины история, а то, что мы оказались в составе Украины — ошибка. Мы сами себе хозяева.

На школьных праздниках девочки почему-то выступают в русских сарафанах и кокошниках. Наш самый серьезный праздник — день победы, мы готовимся к нему с начала весны. Мы учим, что победа — это победа Советской России, а война — Великая Отечественная. На выступление надеваем пилотки и красные галстуки, поем советские песни. Однажды выбираем современную, там куплеты на трех языках. Когда я начинаю петь на украинском, меня останавливают. Никто не объясняет почему. Просто «мы так не делаем». Оказывается, я единственная, кто выучила этот куплет.

Кажется, мне просто везет, что я воспринимаю день победы не как «можем повторить». Я не уверена, что наряжать детей в военную форму или заставлять слушать о войне — хорошая идея. Это травматично. Меня ужасает, что в 2024 году моя 8-летняя сестра на день победы одета как маленький русский солдат.

Со мной так не делали.

***

С осени 2014 года мы учимся по российским учебникам, учителя повторяют, что в России гораздо сложнее программа, нам надо догонять. И родители, и учителя уверены, что после школы лучше выезжать в Россию. В свои 15 я понимаю, что «ДНР» — изолированная непризнанная часть земли: здесь нет будущего. Я не знаю, что ответить, когда меня спрашивают «ты откуда?».

Я просто из Донецка, вот такая сложная ситуация.

***

После 9 класса поступаю в донецкий художественный колледж. Раз или два раза в год, как и в школе до этого, нас учат стрелять. Дают мишень, пули, показывают, как целиться. Мне неприятно. Я не хочу держать оружие в руках, но у меня нет выбора: задание надо выполнять.

Полномасштабная война начинается, когда я учусь на третьем курсе, и заставляет выбирать. Я не хочу быть на стороне России. Она не имеет права нападать потому, что так хочется. Я пытаюсь вспомнить 2014-й и разобраться, что произошло. Говорю с мамой, но мы очень ссоримся. Понимаю, что дальше узнавать буду сама. Больше общаюсь с друзьями из Украины, читаю украинские медиа, вспоминаю язык. Когда осознаю, что Россия вторглась в Украину в 2014, я настолько обижена, что хочу еще глубже погрузиться в украинское.

Мне кажется, что я все еще не могу назвать себя украинкой: плохо знаю язык, почти не помню литературу и историю. Я не знаю, что происходило в Украине все эти годы. Начинаю расспрашивать родных о своих корнях. Вспоминаю прадеда, который писал стихи на украинском, пел мне украинские колыбельные. Это все было в моей жизни, у меня просто украли идентичность и заставили сомневаться в том, кто я. Тому, кто сомневается — можно навязывать. Если бы не полномасштабное вторжение, я бы вряд ли об этом задумалась. Война — стала толчком понять и себя, и контекст жизни в оккупации.

***

В колледже нам часто говорят рисовать что-то в поддержку «СВО» и российских военных. Это обязательно. Я всегда выкручиваюсь: например, мой «герой «СВО» — женщина-медик. Когда говорят сделать постеры с символами Z i V — я звоню директору и осторожно ищу компромисс: предлагаю сделать что-то о Донецке и не военное. Но даже этого достаточно, чтобы я услышала о себе «предательница». Директор спрашивает, почему 17-летние ребята умирают за меня в окопе, а я не могу сделать плакат. Он хочет встретиться и поговорить со мной лично. Я чувствую напряжение. Тех, кто выражает свои взгляды, могут и отчислить. Или прийти с обысками. Это крайний вариант, но и он возможен.

***

Я догадываюсь, что людей, которые пытались сопротивляться, забирают куда-то «на подвалы». Поэтому у меня есть два телефона. Один — для украинского контента, который я использую дома, и старенький на русском, который беру на улицу.

Я отказалась от всего российского. В скетчбуке и на компьютере подписываю работы на украинском. Через интернет пытаюсь стать частью украинского общества, общаюсь с друзьями из Украины. Но мне страшно говорить на украинском вслух.

Я понимаю, что в «ДНР» поддержки не найду. Люди в моем окружении знают, что я против войны, но не знают, что я против России. Как-то в разговоре у меня проскакивает украинское слово, и моя подруга говорит «Фу, не разговаривай со мной на этом языке». У меня нет ни к кому достаточного доверия. Найти единомышленников, которые бы как-то проявляли свою позицию сложно.

Ментально я нахожусь не в той среде, в которой живу. Они противоположны.

Я начинаю самоизолироваться.

***

Летом 2023 года я заканчиваю колледж. Моя дипломная — иллюстрации к британской сказке о Златовласке и трех медведях. Во время проверки работ женщина из комиссии настаивает, чтобы я сменила работу на «Машу и трех медведей». Она доказывает, что это русская сказка и написал ее Толстой. В конце концов мне говорят, делай как хочешь, только не упоминай ни Златовласку, ни то, что сказка английская. Я понимаю, что им надо показать, как дети из «ДНР» любят и поддерживают русскую культуру. Как много проектов делают на эту тему, а делают много.

***

Мои родные хотят, чтобы я поступала в Россию. Меня это пугает. Я знаю, что в России не очень хорошо относятся к людям из «ДНР». Нас не воспринимают как полноценных сограждан, над нами смеются за наш русский, в котором все еще можно услышать украинский акцент. Те, кто учатся в России, рассказывают, что на них смотрят свысока, потому что мы занимаем места россиян. То есть сначала у нас все забрали, а когда мы пытаемся улучшить свое положение — получаем буллинг. В то же время у нас все больше конкурсов, где приз — поездка в Крым или Россию. Многие студенты участвуют, чтобы хоть ненадолго уехать и увидеть жизнь без войны.

Россия, которая принесла нам войну, от нее не страдает.

Мне противно видеть, во что превратился Донецк. По дороге к остановке насчитываю шесть плакатов, на которых написано, что Крым десять лет с Россией. На стене моей школы огромная картина: мальчик и девочка держатся за руки с флагами «ДНР» и России. Для этого рисунка заложили кирпичами два окна. Я вижу плакаты о поддержке российской армии и призывы в нее вступать. Вижу военных, которые пристают к девушкам. Моя жизнь здесь, моя вселенная — разрушены. Складывать не из чего и нет сил. Я не могу ничего сделать.

Только уехать.

***

Я не хочу говорить маме, что собралась. Но в последний момент чувствую, что скрывать мне стыдно. Рассказываю на улице, когда мама передает мне продукты. Она кричит, что я еду к тем, кто по нам стреляет. Что я там буду делать? Звонит родственникам в Украине и обвиняет, что они навязали мне свои взгляды. Не верит, что я могла сама прийти к ним. В конце концов, она думает, что я все равно не решусь уехать.

Свой круг общения, друзей и интересы, я покинула еще в Донецке. Единственное, кем я пожертвовала во время выезда — мои сестры.

Мне жаль, что я не могу присутствовать в их жизни, что не могу хотя бы раз подержать самую младшую, которая родилась после моего отъезда. Когда слышу «Маша, когда приедешь?», чувствую вину и растерянность, потому что этого не произойдет. Донецк продолжает русифицироваться бешеными темпами. После того как туда приехало много русских и российских военных — это что-то совсем чужое. Город не просто уничтожают, его переделывают так, как им надо. Если оккупация будет продолжаться — там и дальше будут расти дети, которые ничего не знают об Украине, их будут воспитывать, как россиян. Моя сестра-подросток понимает украинский только на слух, но не умеет на нем говорить и писать, а сестра, которой восемь, никогда не слышала украинского. Я не знаю, увидимся ли мы вообще когда-нибудь, не вывезет ли мама сестер куда-то вглубь России. Я бы хотела, чтобы они имели возможность жить не там, но пока не могу им ничего предложить. Я сама еще не стала на ноги.

***

Я в Харькове. Этот город стал моим убежищем и я ему благодарна. Я очень вдохновляюсь людьми, которые здесь живут. Несмотря на постоянные обстрелы и стресс, они продолжают помогать, строить, заниматься образованием и культурой.

Мне всегда хотелось быть человеком, который делает что-то важное, но в Донецке не было таких возможностей. В Харькове я, пожалуй, впервые за всю свою жизнь чувствую себя частью громады. Я вовлечена в жизнь города, мне хочется работать, чтобы его улучшить. Харьков показал мне, что в правильной среде, среди людей, которые тебя вдохновляют и поддерживают, ты можешь гораздо больше, чем думаешь.

Вероника: «Почему я должна считать себя русской, если это даже неправда?»

(имя изменено по просьбе героини)

Они кричат, что в Украине фашисты, что мы всегда были Россией — люди с закрытыми лицами, с российскими флагами. Их больше сотни. Вижу, как со здания сбивают герб Украины. Это выглядит дико, но мой папа воодушевлен. Он разбирается в политике, мне кажется, он-то наверняка знает, как правильно. В Донецке 2014 год. Мне 16.

Кто-то пишет на стене «Fuck Америка».

Я понимаю, что происходит что-то серьезное, только когда из Донецка уезжает ФК «Шахтер» и закрывается «Донбасс Арена». Для моей семьи это святое место, мы любим футбол.

Вокруг информационный хаос. Учительница украинского намекает, что все очень плохо, другие говорят, что с Россией будет жить лучше, и что на самом деле мы — русские. Мне жаль украинских военных, которые в окружении сражаются за Донецкий аэропорт, но папа говорит, что если они войдут в Донецк — нас перестреляют. То есть либо тебя убьет украинская фашистская власть, либо Россия тебя спасет, и все будет хорошо.

Появляется страх. Чтобы защититься, нужно, чтобы тебя приняла и защитила сильная сторона. Нужно ассимилироваться. Поэтому я начинаю считать себя русской. В конце концов, среди моих предков были русские. Я могу выбрать, с кем себя ассоциировать.

Проходит какое-то время. Появляется чувство ностальгии. Я вспоминаю, как в городе открывались торговые центры, приезжали иностранцы, играли в футбол. А сейчас «Донбасс Арена» заросла кустарниками. Я больше не хожу на футбол. О футболе здесь, в принципе, забыли.

Мы с парнем смотрим видео местного блогера, который шутит над сепаратистами и «ДНР». Мне обидно, но смешно — я фанатка пранков. Когда слушаю сепаратистов, ловлю себя на мысли, что я такая же, как они — с промытыми мозгами. Начинаю слушать российских оппозиционных блогеров. Постепенно, в моей голове будто рушится стена, и я начинаю по-другому воспринимать реальность.

С папой мы спорим часами. У меня закрадываются сомнения: почему я должна верить России, если она одна из участниц войны? Мои бабушка и дедушка пересказывают российские новости, что украинцы едят детей. Думаю, почему украинцы хотят нас убить? Что мы такого сделали? Не понимаю, почему отец злится из-за моих вопросов.

Мировоззрение меняется. Страшно признать, что я была неправа. Но я верю, что если сейчас расскажу родственникам, что Россия нас не спасает, а Украина — не зло, они поверят. Но вместо этого они видят зло во мне. Впервые я чувствую одиночество среди своих.

Мы с папой перестаем общаться, когда я не поздравляю его с Днем Победы. Он говорит, что я «бандеровка» и ужасный человек. Но для меня это просто день памяти, а не повод говорить о том, какие мы с Россией сильные и как нагнем всю Европу. Я помню истории прабабушки: трех ее братьев бросили на фронт в первые дни Второй мировой. Никто не выжил. 9 мая для нее не было праздником. В этот день она плакала.

Я много думаю о своей прабабушке. О ее украинском имени. О том, как она говорила со мной на суржике. О том, что фамилии моих предков были украинскими, а фамилию деда русифицировали. Что я сама родилась и выросла в Украине. Россия не дала мне ничего хорошего — после оккупации мой город деградирует. Почему я должна считать себя русской, если это даже неправда?

***

На пятую годовщину «ДНР» я публикую на своей странице шуточное фото с подписью «Я родился в “ДНР”, моя жизнь потрачена». Сообщение собирает много лайков, люди думают, как и я, но молчат. Зато родственники моего парня требуют немедленно удалить сообщение, потому что меня посадят. А если не посадят — они сами донесут в ФСБ. Говорят, если я поддерживаю Украину, то должна это делать молча.

***

Накануне полномасштабного вторжения собираюсь поехать в Россию подзаработать, потому что так планирует мой парень. Но после 24 февраля эта идея выглядит абсурдно. В Донецке в те дни тихо, только воду отключили. Я непрерывно читаю новости, успокаиваю подругу из Краматорска (город на подконтрольной Украине части Донецкой области, — прим. авт.). Надеюсь, до моих родственников наконец дойдет, что Россия агрессор, но моя тетя смотрит фейковые новости, и говорит, что «Харьков наш». Я в еще большем шоке.

Публикую информацию о помощи детям в Украине. Блокирую всех, кто пишет «Зачем? Они сами выбрали такую судьбу». Мне все равно, я хочу хоть кому-то, хоть как-то помочь.

Администрация колледжа просит меня как старосту уточнить, где находятся одногруппники. Это в основном мальчики. Чувствую, что это связано с войной. У нас мобилизация. Предупреждаю одногруппников, чтобы не отвечали на звонки. Переживаю за братьев. Они не выходят из дома.

***

Когда слушаю украинские новости, у меня почти паранойя: боюсь, что меня прослушивают, что пожалуются соседи. Мой телеграмм на пароле, новости — в архиве. Когда читаю или слушаю украинское вне дома — оглядываюсь, чтобы никто не заглядывал в мой телефон. Украинский язык и разговоры о политике, если ты думаешь как-то иначе, в Донецке — триггер.

Я узнаю о движении «Желтая лента». Мой внутренний протест переходит во внешний. Лента цвета части украинского флага — символ сопротивления в оккупации. Покупаю и режу полосками желтую ткань. Иду в парк кованых фигур. Никому не говорю. Мне хочется выразить солидарность. Так мы как будто поддерживаем друг друга на расстоянии, потому что узнать, разделяет ли человек твои взгляды, в оккупации невозможно. Говорить — это подвергать опасности себя и другого.

Когда завязываю ленту, оглядываюсь. С 2014 у нас никаких протестов, они запрещены, поэтому все боятся. Я тоже боюсь выглядеть подозрительно. Как я объясню свои действия? Что скажу, если милиция увидит мои соцсети? Лайки? Комментарии? Подписки? Я в авторитарном государстве, это вычисляется быстро. Я слышала о девушке, которая срывала плакаты с призывами идти на фронт и выкладывала видео в ТикТоке. Ей грозило 10 лет заключения. Я тоже срываю плакаты: возле школы, рынка, в автобусе. Но я осторожна, не хочу повторить ее судьбу. Мне приятно видеть плакаты, которые кто-то сорвал до меня.

Я не одна.

***

В Донецке я чувствую себя чужой. Даже родственники не принимают меня с моими взглядами. Хочу быть среди тех, кто меня поймет. Не хочу бояться, что на меня донесут. Думаю, это возможно только в Украине.

Мне нужны деньги, чтобы уехать.

Летом 2022 года я устраиваюсь в пиццерию. Сначала работаю официанткой, потом и администратором, и стою за баром — все сразу. Пять дней в неделю, с 9 до 21. Иногда вообще без выходных. Но так даже лучше, работа отвлекает от новостей, от того, что у меня нет поддержки, что у меня с партнером разные взгляды на войну. Я работаю в месте, где летают грады и дроны. Здесь очень громко, оповещения об обстрелах не работают. Я могу спрятаться разве что за баром. Когда военные хвастаются, какие они герои — должна улыбаться. Я не могу показывать свое отвращение, я контролирую слова. Иногда хочется, чтобы сюда попал снаряд и я больше ничего не видела.

Я напоминаю себе, что делаю это, чтобы выбраться. Это временно.

Собираю 50 тысяч рублей и пакую чемодан.

***

В день отъезда тетя прячет мой украинский паспорт, родственники запугивают, что в Польше меня заберут в рабство, а в Украине посадят. Но я все равно еду. Когда на границе показываю старенькое свидетельство о рождении — у меня дрожат руки. В Украине мне кажется, что после долгого сна я оказываюсь в будущем. Будто из Советского Союза приезжаю в Европу. Ровные дороги, чистые улицы, интернет, который ловит на трассе. Как людям повезло! Есть кассы самообслуживания, они еще и говорят, есть почтоматы и водоматы, есть украинские флаги.

Я останавливаюсь в Днепре. Несмотря на войну, этот город выглядит более живым, чем Донецк. Я смотрю на людей. Они не прячут глаза.

Несмотря на все это, мне трудно адаптироваться. Кроме одной подруги — я здесь одна, у меня никого нет. Надо восстановить документы, наладить связи, найти работу. Какое-то время работаю оператором на заправке. Адская работа. У меня долги и депрессия. Иногда кажется, что проще пойти в армию.

На то, чтобы вырулить, уходит полтора года. Я не жалею, в Донецке я бы не выжила. В Днепре я чувствую себя в безопасности, среди своих, нет страха. Я избавилась от привычки прятать телефон. Сказала себе: хватит, никто тебя гнобить не будет. Я подтянула украинский, у меня есть парень, мы переехали в двухкомнатную квартиру, я работаю в стоматологии. Кажется, наконец-то можно выдохнуть.

Текст был подготовлен в сотрудничестве с Реконинг Проджект (The Reckoning Project) — международной командой журналистов и юристов, занимающейся документированием, освещением и сбором доказательств для расследования военных преступлений.