Этулия находится на самом юге Молдовы, в 215 километрах от Кишинева. Дальше — граница. Автобус из Кагула едет только до села Иоан Куза. Оставшиеся семь километров до Этулии добираемся по разбитой дороге на попутке. Водитель, представившийся Михаилом, извинился за не очень опрятный салон машины, пояснив, что возит в ней корма для животных. Он фермер. Живет в Вулканештах, но часто по работе ездит в Этулию. Заметил наши камеры и удивился, что кто-то заинтересовался далеким от столицы селом. Наша едва начавшаяся беседа плавно перетекла в монолог Михаила о выборах и местной власти. Вопросов он почти не замечал — хотел выговориться о том, что кажется ему важным.

Мы уже приехали в Этулию, а Михаил продолжал делиться наболевшим: о местных проблемах, о несостоятельности местной власти в ситуации с эпидемией, об усталости от существующего положения дел. Пока сидели в машине, запотели окна, и был незаметен медленно падающий снег. На дворе — начало декабря.

Снегопад все нарастал, пряча под белым ковром неровности сельской дороги и окрашивая в зиму крыши домов. На улице было безлюдно. В поисках местных жителей пошли наугад, свернули на улицу, ведущую вглубь села. Из полуразрушенного склада для зерна тихо вышли козы, оставляя коричневые следы на белой земле. За ними вышел хозяин коз и удивился нам не меньше, чем мы ему.

— Как ваше настроение, как настроение в селе?

— Как настроение? Надеждой живем. На перемены. Нам надо прислушиваться к молодежи. Больше ничего не надо. Мы должны помогать молодежи. За ними идти.

— А что хочет молодежь? Что выбирает?

— Умные ушли, дурные остались. Обидно смотреть. Мои дети тоже уехали — в Кишинев, в Европу. Главное — отсюда уехали. Я считаю, что они правильно сделали, здесь будущего нет. Здесь — тупик. Гагаузы кусают друг друга. Малые национальности все такие. Их всегда пугают. Живут в страхе. В Молдове более дружный народ, более умный. А нас сейчас снова раскололи. Одни за Россию, другие за Молдову. Вечно накаленная обстановка. Я свое мнение говорю. Я — инвалид первой группы, часто лежу в больнице. Мне очень обидно, когда попадаю в Кишинев. Я не знаю государственный язык, нас не учили и сейчас не учат. Мы сопротивляемся. Русский — это очень хорошо, я не против. Но мы обязаны знать молдавский. Я попадаю в больницу, медицинский персонал общается на молдавском. Они знают русский, отвечают мне, но между собой на своем общаются. А я, как придурок, смотрю на них. Самому обидно. Я не виню молдаван, я виню молдавское правительство. За тридцать лет должны были научить наших детей и внуков, ведь они и двух слов не знают. Но с другими говорить об этом бесполезно. Говорят: «Мы — гагаузы, мы — за русских!». Но государственный язык лучше все-таки знать.

— Как вы думаете, оправданы страхи гагаузов насчет запрета русского языка?

— Тридцать лет нам это говорят, старая песня. Это пройденный этап. А льют грязь не умные люди. Про НАТО, про язык. Это приводит только к расколу общества. От Санду ни разу плохого слова не слышал. Она молодая, интересная женщина. Я ее не знаю и никогда не узнаю, но, если молодежь пошла за ней, значит, хорошо. Вы молодые, мы за вами.

Дядя Гриша живет с женой и сыном в доме за продовольственным магазином. Ему за 70, всю жизнь прожил в Этулии. За эти годы не раз менялась власть — от первых секретарей и президентов до местных руководителей. И дядя Гриша успел повидать многое: и дисциплину в колхозах и на винном заводе, где он трудился большую часть жизни, и равнодушие местной власти к своим обязанностям, и отсутствие централизации, которая, по его мнению, важна.

На улице совсем похолодало, и дядя Гриша пригласил нас к себе на обед. Его сын приготовил нам острую шакшуку, налил вина. Мы долго говорили о культуре Гагаузии, ее прошлом и традициях, но затем разговор вновь вернулся к политике.

— Додон только начал работать, но ему не дали. Народ будет каяться еще. А Майя уже начинает трогать Россию, чтобы та вывела войска, с румынами обнимается. Кому здесь войска мешают? С тех пор как они здесь, кто-то кому-то угрожал? Это просто миротворческие войска. Как Россия сейчас в Нагорном Карабахе. Меня зло берет: они там взрывают и ломают все, а потом Россия им провода натягивает, электроэнергию проводит. Что за гуманность у них? И здесь не вижу ничего плохого. Нет, войска не выведут, этого не произойдет. Потому что Приднестровье свое отвоевало, у них своя валюта и президент, который не захочет ничего терять. И если Молдова потеряет свой суверенитет, Гагаузская автономия имеет право уйти. Опять может начаться война, будет стычка. Время покажет, но лучше уже не будет, запомните мои слова.

— Каким вы видите будущее Гагаузии, чего бы вам хотелось?

— Мира и добра, и чтобы не было кровопролития.

Во дворе дома, построенного дядей Гришей, мы сделали его портрет. На нем мужчина, полный сил и уверенности в том, что выбор страны пал не на того кандидата.

С приходом темноты, а в декабре темнеет рано, жизнь в селе замирает, даже лай собак не слышен. Фонари ярко освещают главную сельскую улицу. Мы не успеваем до темноты выбраться из Этулии. Но гагаузское гостеприимство распространяется на каждого, кто в нем нуждается. И нас приглашает к себе Леонтий — человек, с которым мы случайно завели разговор о том, как нам все же выбраться из села. От его настойчивого приглашения мы не стали отказываться.

За ужином узнали, что недавно он потерял жену, по которой сильно тоскует. Леонтий, как и многие, кто встретился нам в Этулии, прожил здесь всю жизнь. Вместе с женой они трудились на благо колхоза. Он занимался водоснабжением полей, а она работала дояркой. Леонтий считает, что нынешней власти не достает той однопартийности и сильной руки. Но после развала Союза, по словам Леонтия, он смог наладить жизнь. Последние двадцать лет регулярно ездит в украинский город Рени, где продает втридорога молдавское вино. Благодаря этому сумел ощутимо улучшить свое благосостояние, и лишь пандемия мешает ему работать, как прежде.

— Наши взгляды устремлены на Россию, мы привыкли с Додоном быть. Мы пережили 90-е годы, румынизацию, войну в Тирасполе и Бендерах. Поэтому мы смотрим на Россию, она рядом. Главное, чтобы не было войны.

— Почему здесь опасаются Румынии?

— При румынах в школе детей били, на кукурузу коленями ставили. Нельзя было курицу зарезать без ведома примэрии. Потом русские пришли, румын выгнали, и стали мы жить при коммунизме.

Леонтий долго рассказывал о благах Советского Союза, но затем отметил, что не хотел бы снова жить в тех условиях. Ведь теперь на его столе есть лимоны и бананы, которых не было во времена советского дефицита.

Перед сном он включил в своей спальне телеканал Россия-1 и допоздна смотрел «Вечер с Владимиром Соловьевым».

Утром село оживилось — по дороге проезжало много машин, сельчане отправлялись по своим делам, за воротами домов были слышны голоса и звуки рабочих инструментов, кто-то обрезал виноград.

У здания мэрии к нам подошел человек, его привлек наш явно не местный вид и камеры. Ему около тридцати лет, он коренной гагауз и прожил всю жизнь здесь, в родном селе Этулия. Он сказал, что готов поделиться своим мнением о выборах и о политике, но только если его имя не будут упоминать. С подобным мы часто сталкивались, если разговор заходил о политике: большинство наших собеседников хотели разговаривать, но только анонимно.

Сказав это, наш неожиданный собеседник ушел, сославшись на дела.

Артем Топал — музыкант. Он давно живет в Кишиневе. Но из-за коронавируса его городская и творческая жизнь встали на паузу, поэтому он вернулся в Этулию, откуда он родом, и где живет его семья. Он пригласил нас в теплый, ухоженный дом. И пока его мама готовила нам чай, разговорились о жизни и о политике.

В Медвежу приезжаем ближе к обеду. Здесь на несколько градусов холоднее, чем в Кишиневе, и воздух явно значительно чище столичного. По данным переписи населения 2004 года, в селе живет 1661 человек. Но то ли данные устарели, то ли население за 16 лет сильно сократилось, только в селе в разгар дня почти не видно людей.

За памятником солдатам Второй мировой войны — тихий школьный двор, невдалеке от него продовольственный магазин. В нем много нужных товаров: от теплой обуви и бытовой химии, до продуктов и сладостей. Продавщица удивляется незнакомцам — так бывает в каждом небольшом селе, где на приезжих из далекого города смотрят с любопытством и интересом. Продавщица говорит, что политика ее не интересует, но о жизни в селе готова рассказать.

— Мы живем в Молдове, почти все жители села — украинцы, а школа у нас русская. Но и школа под вопросом закрытия, в ней всего около 70 учеников. В нашем селе популярна вера пятидесятников. В их семьях по пять, даже десять детей. За счет этого и школа пока держится. Но их дети подрастут и уедут, ведь работы здесь нет. В садике сейчас только 12 детей. Села вымирают. Нет производства. Сложно здесь.

— Но и унывать нельзя.

— А кто унывает?! Никто не унывает. Мы живем. Что-то будет. После инаугурации посмотрим.

От магазина дорога ведет к мосту через узкую реку, дальше переход через железную дорогу. Светофор мигает желтым светом. Впереди Дом культуры — его сотрудники работают на полставки. В теории у сельчан есть несколько часов в день, чтобы разнообразить свой досуг, но, судя по зданию Дома культуры, культурные мероприятия случаются здесь нечасто. Если отойти чуть дальше, в радиусе десятков метров от Дома культуры можно заметить оставленные дома. Несмотря на заброшенность, они красивы. За покосившимся забором видны окна без стекол, а сквозь деревянные ступени, ведущие к дверному проему, пробивается трава. А сельские дома и подворья, в которых бьется жизнь, выглядят очень уютно и ухоженно.

По аккуратно асфальтированной дороге идем к магазину в поисках людей. У входа стоит повозка с лошадью, рядом мужчины в рабочей форме. Они весело приветствуют незнакомцев. Даже сквозь маску от них слышен крепкий запах алкоголя и соленой рыбы. В магазине рыбой пахнет еще сильнее. Продавец наливает следующим по стопке водки за несколько леев. Знакомимся с ним, пока он готовит нам горячий сладкий чай. Продавца зовут Николай, ему под шестьдесят, у него нет глаза, и этот магазин принадлежит ему.

Тут в магазин зашла жена Николая, они общались по-украински.

Недалеко от магазина находится почта, напротив нее памятник Ленину. В здании, где расположена почта, тишина, оно кажется едва обитаемым. Впрочем, как и село. Словно оно притаилось и спряталось от зимы. Запертые двери библиотеки и компьютерного класса, окно во двор с видом на голое дерево, скрипящий пол, на стенах пустого коридора объявления с просьбой соблюдать дистанцию 1,5 метра. Молодую девушку в отделении почты можно сразу не заметить — она занята своим дистанционным образованием и не находит свободной минуты для разговора о выборах. Объектив камеры запотел, руки впервые за день согрелись.

Из здания вышел рабочий, заметивший меня из окна. Он высокий, на вид ему немного за сорок. Он рассказал, что работает на станции, а живет в соседнем селе Ларга, расположенном в пяти километрах западнее Медвежи. Как и многие другие, он согласился поговорить, но попросил не фотографировать его и не называть имя.

Собеседник говорил с сильным румынским акцентом, который непривычно слышать в этом украинском селе. Пригласил меня войти на станцию. Во всем здании лишь в одном кабинете работают люди. В нем печь, облицованная зеленой плиткой, три стола, окно, диван и всякие мелочи, которые делают кабинет «живым». На одном из столов лежит газета «Железнодорожник Молдовы» от 31 июля 2020 года. Знакомимся с Марией, которая не назвала свою должность, и Александром, приехавшим из Окницы провести дефектоскопию местного участка железной дороги. Вопрос, почему сельчане голосовали за Додона, рождает настоящую дискуссию, которую начинает Александр.

— Окница всегда за социалистов голосует. То, что говорила Санду в предвыборной кампании, сделать она не сможет. Зачем воду лить. Нужен грамотный президент. А кто она, если разобраться? Какой она политик? Работала менеджером в каком-то банке, не знаю. Она просто подставное лицо, так у нас в Окнице думают, чья-то кукла. Мы всегда за социалистов голосуем.

Спрашиваем у Александра, как во время эпидемии изменилось движение на железной дороге?

— Сейчас пассажирские не ездят, только грузовые. До пандемии ходили украинские поезда — Киевский, Черновицкий. В Окнице ходит только дизель на Бельцы. Раньше был Окница-Кишинев, но его сняли, и Московский сейчас не ходит. Людям остается автобусами добираться. В первые месяцы пандемии нас поставили на технический простой, потому что движение упало. И платили 75% от заработной платы. Сейчас могут снова в техпростой отправить. А нам и так два месяца зарплату не дают. У нас всегда так: когда в Молдове выборы, железнодорожникам по два-три месяца зарплату не платят. Мы уже начинаем думать, что нашу зарплату забирают на выборы, а потом не могут отдать. А мы от этого страдаем. У нас и так зарплата маленькая, еще и вовремя не дают. У многих людей кредиты, счета за газ. Обычно люди все бросают и уезжают, но сейчас тяжело уехать.

У Марии зазвонил телефон. Все прислушиваются — ждут звонок из бухгалтерии. Может, наконец, скажут, что зарплата пришла. Но звонили не из бухгалтерии. Александр тем временем продолжил свой монолог.

— Каждый день ждем, нас обманывают. Когда в октябре нам вернули долг за два месяца, пришлось заплатить большой подоходный налог. Мы — рабочие, обслуживаем железную дорогу, А нам платят, когда захотят. Социалисты к дороге не имеют отношения, у нас железные дороги были под партией демократов, а теперь сами не знаем, под кем мы.

Проводив его, возвратились на станцию, Мария отправилась за дровами для печи, а рабочий, встретивший нас первым, подхватив у Александра эстафету, рассказал, что работает на железной дороге уже 20 лет, но ни при одном из президентов, сменившихся за это время, не ощутил никаких изменений.

В разговоре выяснилось, что работники станции получают по 2,5 тыс. — 3 тыс. леев в месяц. Мария, вернувшись с дровами, застала часть нашего разговора и подхватила его на украинском языке.