«Число еврейских вывесок на улицах бессарабских городов поражает наблюдателя. Дома даже второстепенных и захолустных улиц заняты подряд лавками, лавчонками и мастерскими часовщиков, сапожников, слесарей, лудильщиков, портных, столяров и т. п. Весь этот рабочий люд ютится по углам и закоулкам в тесноте и поражающей наблюдателя бедности, вырабатывая себе с трудом дневное пропитание, при котором ржавая селедка с луком является верхом роскоши и благополучия. В маленьких городах, жители которых в большинстве не имеют часов, можно насчитать десятки мастеров часового дела, и вообще трудно понять, на каких покупателей и заказчиков рассчитывают все эти ремесленники, нередко сами составляющие 75 % всего населения города или местечка. Конкуренция сводит их заработок до пределов, необходимых для поддержания жизни, притом в таких минимальных дозах, которые вполне противоречат учению о заработной плате».

«Ехали мы долго и, миновав людные широкие и сравнительно культурные улицы нового города, долго вертелись по узким, кривым, очень своеобразным переулкам старого Кишинева, где камень, черепица и известка глушат тощие деревца, растущие тоже из камня, и где, кажется, носятся еще тени каких-то старых историй времен боярства, а может быть, и турецких набегов. Дома здесь малы, много каменных стен, как бы маскирующих входы во дворы; кое-где сохранились узкие окна, точно бойницы».

«Двор еще носит выразительные следы разгрома: весь он усеян пухом, обломками мебели, осколками разбитых окон и посуды и обрывками одежды. Достаточно взглянуть на все это, чтобы представить себе картину дикого ожесточения: мебель изломана на мелкие щепки, посуда растоптана ногами, одежда изодрана в клочья; в одном месте еще валяется оторванный рукав, в другом — обрывок детской кофточки. Рамы с окон сорваны, двери разбиты, кое-где выломанные косяки висят в черных впадинах окон, точно перебитые руки. В левом углу двора, под навесом, у входа в одну из квартир еще виднеется ясно большое бурое пятно, в котором нетрудно узнать засохшую кровь. Она тоже смешана с обломками стекла, с кусками кирпича, известкой и пухом».

«Небольшой, чистый и благоустроенный губернский город Кишинев, обыкновенно тихий и молчаливый, был необычайно оживлен. Помимо моей дивизии в ближайшем к городу районе расположены были весь конный корпус генерала Келлера, туземная, так называемая дикая дивизия князя Багратиона... Масса офицеров всевозможных кавалерийских и казачьих полков наполняли театры и рестораны.

Радушное кишиневское общество радо было случаю оказать гостеприимство нашим частям и самому повеселиться. Представители местного дворянства и крупного купечества наперебой устраивали обеды, ужины и балы, и военная молодежь после двух лет тяжелой походной жизни веселилась от души. Через несколько дней после прибытия дивизии кишиневское дворянство устроило для офицеров в Дворянском собрании бал. После танцев перешли в столовую, где на отдельных столах был сервирован ужин, причем дамы сами подавали, присаживаясь к тому или другому столику. Через неделю дивизия давала в том же Дворянском собрании ответный бал кишиневскому обществу. Из окрестных стоянок прибыли два хора трубачей и песенники. Разошлись только с рассветом...

Одиннадцатого февраля прибыл из Петербурга генерал Крымов и дал новый повод местному обществу устроить в его честь ряд обедов и вечеров».

«В Кишиневе главным видом транспорта был трамвай, и действовал он тогда четко, бесперебойно, хотя существовали и конные извозчики, а также небольшое количество такси, частные автомобили и экипажи. Курсировали и пригородные автобусы. Действовали четыре трамвайные линии: по Александровской — от Госпитальной до железнодорожного вокзала; по улице Пушкина; по Армянской до центрального кладбища, по Николаевской (ныне Колумна) — от Скулянки до вокзала».

«Все в Кишиневе знали старика еврея, обходившего за день полгорода. На согнутых руках он нес две корзины с ручками и через каждые две минуты выкрикивал: "Есть лимоны, есть лимоны, а вот апельсины! ". Когда вышел запрет говорить по-русски в общественных местах, он перешел на румынский, выкрикивая громко: "Аlamiie, portocale! ", и тихо по-русски: "Есть лимоны, есть лимоны!"».

«Город не из маленьких: в нем триста тысяч жителей. Он весь разделен на кварталы. Они — квадраты. Заблудиться нельзя — все ясно сразу. Главная улица асфальтирована. Встречаются хорошие дома. Но много еще от провинции. Главным образом, это относится к домам и мостовым. На улицах много хорошо одетых горожан, в особенности женщин. Но тут же и голь перекатная. Посетители, развлекающие меня, говорят все почти в один голос, что здесь чудесно поздней весной и летом. Они наперебой живописуют радостное очарование цветущей Бессарабии. "Какие у нас арбузы! " — восклицают они, делая ударение по-южному на последнем слоге. "Иногда два человека поднимают с трудом. Вот с этот стол встречаются!» — восхищенно захлебываются они, показывая на изрядных размеров овальный стол, стоящий в нашем номере.

"А персики? Вы любите персики? — спрашивают они, — Так у нас встречаются персики в 1/2 фунта". Из их слов узнаю об изобилии абрикосов, кизиля, винограда. И все это невероятно дешево. Прекрасное "Каберне" можно здесь получить за 25 лей кварту. А многие вина и того дешевле, А лей — очень маленькая ценность: он равен двум эстонским сентам или меньше 3 латвийских сантимов (сравнение с эстонской валютой связано с тем, что Северянин в 1918 году эмигрировал из России в Эстонию. — NM). Вообще здесь все крайне дешево: и продукты, и мануфактура. Но кризис дает себя чувствовать, к сожалению, и здесь, и каждый лей и здесь играет роль первостепенную».

«Мы жили в самом центре города, на Михайловской. Когда объявили о начале войны, из Кишинева бежали евреи. Уехать удалось, мне кажется, мало кому [...] вагонов было мало, очень мало, я не знаю, где вообще были все вагоны. А еще требовали какие-то пропуска, [...] их не всем выдавали.

Многие отчаивались и возвращались [со станции] в город, думаю, потом они оказались в Кишиневском гетто или погибли. Моей семье, можно сказать, несказанно повезло — мой двоюродный брат Ефим работал в управлении железной дороги, и после первого большого налета на Кишинев (вероятно, имеется ввиду 6 июля 1941 года. — NM) дали какой-то небольшой вагончик и приказали вывозить всякую ерунду — я видел духовые инструменты, спортивный инвентарь, еще что-то такое. Зачем это делалось, непонятно, ведь вывозить нужно было людей! В итоге в маленький вагончик, намного меньше обычного товарного, нас набилось человек 50, не меньше, но зато мы спаслись.

А младший брат моей матери не смог выбраться поездом, нашел подводу с лошадью и смог добраться до Днестра. Но переправиться через реку не смог, потому что мост, по которому отступали войска и техника, остался уже только один. Он вернулся в Кишинев, и вместе с некоторыми нашими родственниками и другими кишиневскими евреями трудоспособного возраста их погнали в район Рышкановки, туда, где еще до войны был аэропорт. Им сказали рыть рвы [...] а потом расстреляли и сбросили в эти ямы».

«Кишинев в моем давнем представлении был центром мира. В нем было все. Кругом — мир еврейской улицы с румынским названием "Ион Гика". А дальше Старый базар — еврейский, русские Малая Малина, Садовая, Гоголя, Харузина, там жили богатые москвичи, петербуржцы, киевляне, бежавшие когда-то от "какой-то революции". Я слышал, знал это, но, пожалуй, не понимал. В самом центре города — милый ресторанчик "Тик-Так", кафе "Замфиреску", где роскошно одетые дамы и господа восседали за столиками, расставленными на широком тротуаре — от магазина восточных сладостей Хлебникиана до самого подхода к Метрополии. Невдалеке открывалось "таинство" Городского парка. Летними вечерами — а они в Кишиневе такие милые, незабываемые — оттуда доносились по всему городу звуки легкой классики в исполнении очень хорошего духового оркестра Седьмого стрелкового полка. Долгие годы дирижировал оркестром капитан Кордино, по внешности — типичный николаевский усатый штабс-капитан».

«Если с улицы Ленина вы поворачивали влево по Пушкинской, то метров через сто, а, может, и меньше, вы как раз попадали в Фонтанный переулок. Коротенький, тихий, очень зеленый переулочек. На углу Фонтанки (как мы его быстро прозвали) и Пушкинской улицы стоял большой одноэтажный дом в окружении старых развесистых кленов. При румынах в нем располагалось управление городской полиции. А в советское время там располагалась редакция республиканской газеты на русском языке "Советская Молдавия", куда мы и попали волею судеб после окончания Уральского университета».

«Заведовал отделом сельского хозяйства Николай Аристархович Соснин, спокойный мужичок, быстро оценивший Осины способности (коллега и муж Кожевниковой. — NM), которые он весьма умело использовал. Они даже подружились, вместе строчили передовицы об уборке урожая и подъеме зяби, придумывали разные рекорды, а потом их бойко описывали. За какую-то удачно расписанную животноводческую эпопею их пригласил к себе первый секретарь ЦК партии Молдавии Леонид Ильич Брежнев. Побеседовал, накормил обедом, даже угостил водкой. Это дало повод впоследствии моему мужу хвастаться, что он пил водку с самим Брежневым!».

«Вспоминаю, как в конце 50-х любезный мне Кишинев буквально за несколько месяцев позитивно преобразился. И, что характерно, для этого не потребовалось ни больших средств, ни сверхусилий. Просто коммунальные службы города в бодром темпе снесли многочисленные заборы, которые уродовали физиономии улиц. Само собой, пришлось элементарно привести в порядок открывшиеся пространства, озеленить их, разбить цветники, пришлось обновить фасады зданий. Не припомню ни одного горожанина, кто остался бы недоволен этим массовым разрушением заборов, а чувства свободы, обновления, надежды, которые довелось испытать тогда мне, совсем еще юноше, запомнились на всю жизнь».

«Днем дедушка был обычным уличным фотографом и стоял на углу Гоголя и Ленина, рядом с памятником молдавскому царю. Царь делил площадь с Лениным и звался Штефан чел Маре, что означает Штефан Великий. Дедушка фотографировал людей на его фоне, потому что с Лениным никто фотографироваться не хотел. Хотя, когда приезжала свадьба, то цветы несли Ленину и долго перед ним стояли, склонив головы, как будто ждали благословения. А Ленин стоял с вытянутой вперед ладошкой и смотрел мимо жениха и невесты, куда-то в направлении Арки Победы. Вообще обстановка возле Штефана была гораздо более естественная — ни "волг" с новобрачными, ни пионеров с красными галстуками и барабаном».

«Мой Кишинев — это двор, это третий этаж [...] это холм с деревянным домом, там живет моя подруга. Куда теперь жизнь занесла Светочку, потемнели ли ее светло-желтые кудряшки? Кто пьет теперь козье молоко от потомков черной соседской козы? Сносилась ли, заржавела ли та телега, которая оставила рубец на моем левом колене? Кто нашел мои "секретики", закопанные четверть века назад?

Я до сих пор разбиваю абрикосовые косточки камнем, но теперь — на московском асфальте. Покупаю вареную кукурузу за углом так же, как покупал ее за углом соседнего дома — давно [...]

И я лечу в город своего детства — спустя двадцать два года. Юг — это юг. В целом люди экспрессивней и отзывчивей, чем в мегаполисе. Уже в машине я слушаю, как диспетчер переругивается с водителями — за две недели я пойму, что так они общаются всегда. Я еду и читаю новые названия улиц, написанные латиницей. Он, оказывается, совсем маленький, мой город, — километров пятнадцать в поперечнике.
И скоро наступит май. И я снова вернусь, потому что мне теперь есть куда возвращаться».