Эпидемия коронавируса в Молдове стала настоящим испытанием для жертв домашнего насилия. Многие из них во время карантина оказались «запертыми» в одном помещении с агрессором, лишившись при этом возможности получить помощь. Международный центр La Strada и организация ООН-женщины представили исследование, в котором рассказали о проблемах жертв домашнего насилия во время эпидемии, а также о том, почему они не могли получить помощь, и что надо изменить, чтобы улучшить ситуацию.
Исследование называется «Нужды женщин, пострадавших от семейного насилия, и ответ системы в контексте COVID-19». Правозащитники беседовали с жертвами домашнего насилия, полицейскими, судьями, прокурорами и НПО, чтобы понять, как в Молдове жертвы домашнего насилия пережили период ЧП и изоляции, продлившийся с 17 марта по 15 мая.
С чем столкнулись жертвы насилия
Из-за ЧП и карантина многие жертвы домашнего насилия оказались «запертыми» в одном помещение со своими агрессорами. В таких условиях было проблематично просто позвонить и сообщить о случившемся. Вот, что рассказали те, кому удалось связаться с правозащитниками (имена изменены по этическим соображениям).
Людмила: «Я сказала ему, что нельзя покидать село, потому что по всей стране объявили карантин. Он сразу же стал меня бить. По голове, по ногам. Сломал мне нос. И все это на глазах у дочек».
Татьяна: «Во время самоизоляции я лишилась своих розовых очков и поняла, с каким мужчиной я живу. Он сказал мне: «Ты еще не знаешь, как я могу тебя бить»».
Светлана: «У нас во время ЧП сгорел дом. Мы остались на улице с четырьмя маленькими детьми. Мы обратились [за помощью] в мэрию, но нам сказали, что до 15 мая ничего не могут сделать».
Правозащитники отметили, что во время изоляции чаще с домашним насилием сталкивались те женщины, которые и раньше от него страдали. Также авторы исследования подчеркнули, что во время эпидемии женщины и без того испытывали повышенную эмоциональную нагрузку: помимо заботы о семье, пришлось активно участвовать в адаптации детей к онлайн-обучению. Многие, кроме того, столкнулись с потерей работы или необходимостью работать удаленно. «Это привело к стрессу и обострило семейные конфликты», — отметили правозащитники.
Во время ЧП, как отмечается в исследовании, также вырос интерес к разводу. Так, в разных НПО процедурой развода интересовались от 42% до 52% замужних женщин, которые к ним обращались. Правозащитники отметили, что жертвы семейного насилия, которые обращались за помощью, сообщали, что им необходимы: средства первой необходимости, временное размещение, медицинская помощь, консультация психолога и юридическая помощь.
Как (не) помогали жертвам домашнего насилия
В исследовании говорится, что первые две недели после объявления в стране ЧП были самыми сложными. Полицейским, социальным ассистентам и НПО пришлось адаптироваться к работе в условиях эпидемии. 80% специалистов, которые «на первой линии» помогают жертвам домашнего насилия, сообщили, что боялись заразиться коронавирусом.
Во время ЧП многие правозащитные организации, которые помогают жертвам домашнего насилия, работали удаленно. Только три центра временного размещения для жертв домашнего насилия (один из них в Тирасполе) продолжили принимать постояльцев. Но попасть в центры было проблематично. Во-первых, нужно было сдать тест на коронавирус (без симптомов его можно сдать только в частных лабораториях и заплатить за это около 700 леев, а у многих жертв насилия таких денег нет). Во-вторых, до центра было проблематично добраться из-за того, что во время ЧП работу общественного транспорта ограничили.
Временный выход нашла коалиция «Жизнь без семейного насилия» (объединяет более 20 правозащитных НПО), которая стала находить квартиры, где можно временно разместить женщин. Сотрудники организации дистанционно находили квартиры и транспорт для женщин, которые оказались в затруднительном положении. Однако у этого решения были и свои подводные камни. «Я была на связи с консультантами круглосуточно. Мне постоянно звонил муж, и я не знала, что делать»», — рассказала одна из жертв.
Жительницам сел оказалось сложнее получить помощь во время карантина. Сельские мэрии были закрыты, а участковые полицейские не отвечали на звонки. Кроме-того, было сложно связаться с правозащитниками, чтобы получить онлайн-консультацию юриста или психолога. Так, в некоторых селах, как отмечается в исследовании, у 9 из 11 жертв домашнего насилия нет мобильного телефона, чтобы обратиться за помощью.
Что (не) делала полиция
Полицейские сообщили, что во время эпидемии увеличилось число срочных ограничительных ордеров, которые запрещают агрессору приближаться к жертве и ее дому. Так, если в первые пять месяцев 2019 года полицейские выдали 1738 таких ордеров, то в первые пять месяцев 2020 года — 1898. Несмотря на это, адвокаты из некоторых НПО рассказывали о случаях, когда полицейские отказывались выдать ордер, объясняя это тем, что во время ЧП агрессору некуда идти. «К сожалению, у нас были случаи, когда полицейские уговаривали жертву принять агрессора домой из-за того, что ему некуда идти», — отметили правозащитники со ссылкой на адвоката, который занимался этим делом.
О подобных ситуациях рассказали юристы еще нескольких правозащитных организаций. «В одном случае полицейский сказал, что женщина сама виновата, потому что у нее «острый язык». Он посчитал это более серьезной проблемой, чем физическое насилие», — отметили в исследовании.
Авторы также подчеркнули, что во время эпидемии полицейских проинструктировали, какие меры надо соблюдать, чтобы снизить риск заражения COVID, но им не дали никаких инструкций, как действовать при этом в случае семейного насилия. «Одна из проблем, с которой я столкнулся, касалась именно домашнего насилия. Чтобы успокоить агрессора, приходилось нарушать социальную дистанцию. Многие агрессоры были пьяными, и без применения силы их невозможно было успокоить», — приводят авторы слова одного из полицейских.
Также сложности возникли с проведением судмедэкспертизы, чтобы подтвердить факт домашнего насилия. Особенно сложно с этим было жительницам сел. Об этом говорили и полицейские, и правозащитники, с которыми беседовали авторы исследования. А в Центре судмедэкспертизы сообщили, что бывали случаи, когда женщины приезжали в центр, но выяснялось, что у них нет направления от полицейских. В этом случае им приходилось оплачивать экспертизу самим.
Что предлагают правозащитники
Правозащитники отметили, что Центры временного размещения жертв семейного насилия не должны прекращать прием постояльцев из-за карантинных мер. Они предлагают оборудовать специальные помещения, где вновь прибывшие женщины будут находиться 14 дней на изоляции. Также они предлагают, чтобы минздрав бесплатно проводил тесты на коронавирус жертвам семейного насилия, которых надо разместить в таком центре. Кроме того, правозащитники отметили, что в таких центрах должен работать врач, который позаботится и о жертвах, и о сотрудниках.
Также правозащитники рекомендовали, чтобы в каждом полицейском участке назначили офицера, которому будут подавать все жалобы на домашнее насилие. Кроме того, правозащитники считают, что в социальных службах тоже должны выделить отдельного сотрудника, который будет работать с жертвами домашнего насилия.
Кроме этого, правозащитники предложили внести необходимые поправки в «Кодекс о правонарушениях», чтобы защитить жертв домашнего насилия. В частности, речь идет о том, чтобы увеличить сок задержания агрессора при нарушении им запретного ордера с трех до 72 часов. При этом, если нарушение произошло в выходные дни, а судья не может рассмотреть вопрос о задержании, полиция все равно может закрыть агрессора в изоляторе на 72 часа. По закону, за нарушение запретного ордера могут оштрафовать на сумму от 60 до 90 условных единиц (от 3,5 тыс. до 4,5 тыс. леев) или арестовать на срок от трех до 10 дней.
Почему молдавская экономика не может расти больше, чем на 4% в год? Нужны ли нам кредиты МВФ? Почему немцы за 13 дней делают столько, сколько молдаване за год? И сколько нам придется платить за покупки с TEMU и других маркетплейсов? Об этом и многом другом NM поговорил с министром финансов Андрианом Гарилицэ в очередном выпуске проекта «Есть вопросы» с Николаем Пахольницким.
«Министерство финансов должно быть консервативным»
Правительство назвало бюджет на 2026 год «Бюджетом ответственных инвестиций». Это политическое название? Просто я впервые вижу, чтобы бюджет как-то называли.
Названия были и раньше. Что касается нынешнего названия, то, когда мы обсуждали бюджет, было ясно, что нам не удастся повысить зарплаты в полной мере, так как мы сейчас не можем себе этого позволить. Тогда мы с коллегами решили дать бюджету название, из которого было бы ясно, то он должен привести к дополнительному экономическому росту, который позволит нам дополнительные социальные расходы, зарплаты и т.д.
В бюджете заложен прогноз роста ВВП в 2026 году на уровне 2,4%, а к 2028 году — около 3,6%. При этом ожидается беспрецедентная поддержка ЕС— €1,9 млрд. Почему при таком объеме финансовой поддержки прогноз роста экономики столь сдержанный?
Тут следует учесть два момента. Во-первых, эти деньги не придут к нам сразу. Они будут поступать постепенно в течение нескольких лет. Поэтому эффект от них тоже не будет мгновенным. Инвестиции, которые мы запланировали в 2026 году, начнут давать ощутимые результаты через год-два. При этом большая часть средств ЕС поступит к нам в 2027-2028 годах, соответственно, основной эффект мы увидим в более долгосрочной перспективе.
Во-вторых, потенциальный рост ВВП Молдовы, к сожалению, находится примерно на уровне 4%. То есть, какие бы меры мы сейчас ни принимали, было бы не совсем реалистично ожидать более высокого роста.
NewsMaker
Почему?
Если немного углубиться в техническую сторону понятия «потенциальный рост», он определяется, в том числе, текущими компетенциями, технологиями и демографической ситуацией в стране. А демографическая ситуация у нас, к сожалению, остается очень серьезной. Поэтому, когда мы говорим о росте ВВП на уровне 4%, важно понимать, что ВВП на душу населения растет быстрее. Население сокращается, а экономика растет, поэтому показатели на душу населения выглядят несколько лучше. Мы просто меньше об этом говорим публично.
Но при текущих трендах 4% — это тот уровень, на который можно всерьез рассчитывать. В то же время мы должны готовиться к тому, чтобы повысить эту потенциальную планку примерно до 7%. Мы это понимаем, и Евросоюз это понимает. Нам необходима экономическая конвергенция — сближение темпов роста и уровня жизни с европейскими странами. Даже если это произойдет не ко времени вступления в ЕС, должна быть понятна траектория: как наша экономика и уровень жизни постепенно приближаются к стандартам ЕС.
И здесь я бы отметил еще один нюанс. Министерство финансов должно быть консервативным. Когда речь идет о доходах бюджета, о том, сколько средств мы реально сможем собрать, мы должны ориентироваться на минимально надежные оценки. Но при этом наша задача — помогать коллегам из экономического блока, другим министерствам делать все возможное для того, чтобы повышать и потенциальный, и фактический рост экономики.
«Вопрос не в том, сколько ты работаешь, а в том, как ты работаешь»
Ваша цитата из выступления в парламенте: «ВВП — это то, сколько людей у нас работают и насколько эффективно. Работают у нас не так много людей и работают они так себе»
Да, производительность труда у нас не самая высокая. Если говорить в среднем, то она сильно зависит от сектора, но в целом, я думаю, в два–три раза ниже среднеевропейского уровня.
Что это значит на практике? Например, есть парикмахер или повар. Это же не означает, что они хуже выполняют свою работу, чем их коллеги в Евросоюзе.
Да, согласен. Несколько лет назад в интернете активно обсуждали статданые о том, что, условно говоря, немец выполняет за 13 дней столько работы, сколько у нас за год. Это, конечно, утрированно, но разрыв действительно большой. Мы, кстати, ожидали, что в некоторых секторах эта разница будет меньше — например, в IT. Казалось бы, компьютер тот же, доступ к интернету такой же. Но и там разрыв есть, просто он проявляется по-другому.
Производительность сильно отличается от сектора к сектору. В IT, например, вопрос часто не в скорости работы, а в том, в каком сегменте рынка мы конкурируем и какую добавленную стоимость создаем. В конечном итоге экономика измеряет именно это: сколько реальной добавленной стоимости производится внутри страны. Если же сильно упростить, производительность — это, в первую очередь, образование и технологии. Третьим фактором можно назвать культуру труда: как используется рабочее время, насколько эффективно люди организуют свою работу.
Есть примеры стран, которые сокращают рабочий день с восьми до семи часов и при этом не теряют в общей производительности. Потому что вопрос не в том, сколько ты работаешь, а в том, как ты работаешь.
И, в конечном итоге, сколько денег ты приносишь экономике?
Да, по большому счету — именно так. Если еще более упростить: какая у тебя зарплата, сколько людей работают и какие у них доходы. Зарплата довольно точно отражает реальную производительность.
Почему у нас низкая производительность? Ведь нельзя сказать, что у нас нет денег или возможностей.
Возможности есть, но при этом остается огромное количество проблем. Когда мы обсуждаем это с бизнесом, особенно с фермерами, постоянно всплывает один и тот же ключевой запрос.И это самое справедливое требование со стороны бизнеса — дайте нам дешевые и длинные деньги вместе с понятными и стабильными правилами игры.
NewsMaker
«У нас все еще есть заметный уровень бедности, но при этом работодатели часто говорят, что некому работать»
Более трети расходов бюджета (55 млрд леев) — это социалка. Это много или это нормально с точки зрения теории и международной практики? Учитывая, что у нас количество пенсионеров несоизмеримо с количеством работающих. Как в этом плане выглядит соцнагрузка на бюджет?
Здесь все зависит от того, с какой стороны смотреть. Если смотреть со стороны пенсионеров, то, скорее всего, это мало, потому что пенсии все еще недостаточные, чтобы обеспечить каждому достойный уровень жизни.
Иногда я, исходя из статистики демографии, пытаюсь представить Молдову как одну семью: условно — два пенсионера, двое взрослых, из которых один работает, и один ребенок. Хотя на самом деле не все так плохо. У нас растет уровень экономической активности и занятости. Если недавно он был ниже 40%, то сейчас — ближе к 45%. Это прогресс. Но это значит, что из десяти взрослых, которые потенциально могут работать, реально работают около четверо. Остальные по разным причинам не вовлечены в рынок труда.
Эти люди работают в тени или что? Потому что официальный уровень безработицы у нас очень низкий.
Да, все верно. Официальный уровень безработицы считается на основе тех, кто реально ищет работу, зарегистрировался и заявил о своем желании работать. Но есть и другие категории: люди, которые уехали, люди, которые перестали искать работу, люди, которые живут за счет других источников дохода. Формально они не считаются безработными. При этом статистика занятости учитывает не только официальную работу, но и другие виды экономической активности. Если человек чем-то занят, это в идеале должно отражаться в данных.
Повторюсь, прогресс есть. Наши коллеги работают в двух направлениях: с одной стороны, выводят из тени незадекларированную занятость, с другой — пытаются активнее вовлекать людей в рынок труда. Парадокс в том, что у нас все еще заметный уровень бедности, но при этом работодатели часто говорят, что некому работать. Люди не откликаются на вакансии.
NewsMaker
В этом году размер минимальной зарплаты стал одной из самых дискуссионных тем. Правительство ее повысило с 5,5 тыс. до 6,3 тыс. леев. Возможно, вопрос дилетантский, но почему бы не поднять минималку до 8 тыс. леев, как просили профсоюзы? То есть до 50% прогнозируемой средней зарплаты — как это в ЕС, в который мы стремимся.
Во-первых, это не жесткое правило и не норма, закрепленная в законе, а ориентир. Хороший ориентир, мы согласны. Но ориентир не означает, что его обязательно нужно немедленно реализовывать на практике. Это требование [поднять минималку до 8 тыс.] звучит не только со стороны профсоюзов. Многие работодатели, особенно те, кто работает легально, тоже говорят: «Смотрите, мало кто платит меньше этой суммы [8 тыс.]. Давайте поднимем минималку, и это заставит тех, кто платит в серую, хотя бы декларировать больше [а значит, и платить больше налогов]». И в этом аргументе есть логика. Но есть и другая сторона. Все еще есть немало частных компаний, которые формально платят минимальную зарплату. Но насколько это реальные доходы, а насколько — минимум для налоговой отчетности, это отдельный вопрос.
Нельзя забывать и о госсекторе, особенно на местном уровне, о тех же мэриях. То есть, когда мы поднимаем минимальную зарплату, мы должны иметь в виду, что само государство должно ее обеспечить. Но, к сожалению, госаппарат настолько велик, и стольким госслужащим нужно будет поднять минималку, что бюджет это просто не вытянет. К тому же если резко повысить минимальную зарплату, не увеличивая при этом оплату квалифицированного труда, получится, что неквалифицированные должности будут оплачиваться на уровне квалифицированных.
«Мы можем стать одной из самых конкурентных юрисдикций в мире»
Вы говорили, что одна из ваших задач — за два–три года кардинально изменить налоговую систему. Что именно вы хотите сделать?
Я бы остановился на трех основных налогах. Мое видение такое: через полтора–два года предприниматель, который решает открыть бизнес, должен понимать всего три вещи — какой у него налог на юридическое лицо (на прибыль), какие налоги на зарплату и какой налог на добавленную стоимость. В идеале — одна ставка НДС. И если идти по порядку, то по каждому из этих налогов можно выстроить достаточно простую и понятную логику.
Начнем с налога на прибыль. Если посмотреть международные рейтинги, в топе постоянно Эстония и Латвия. Мы уже движемся в этом направлении. У нас действует механизм реинвестированной прибыли, но пока как временный. Сейчас наша задача — довести его до логического завершения [нулевая ставка на прибыль, если ее реинвестируют].
А вообще это правильный подход? Я помню историю с якобы взломанной перепиской, где вы якобы обсуждали с экс-министром экономики Думитру Алайбой идею нулевого налога на реинвестируемую прибыль, и вы говорили, что она может не сработать. Это была реальная дискуссия?
Я не буду комментировать переписки или якобы переписки. Скажу, что я и сам изначально не был убежден, что это оптимальный механизм. И тогда мало кто был полностью убежден. Понимание плюсов пришло со временем. Особенно, если связать это с тем, о чем мы уже говорили — с инвестициями. Государство инвестирует медленно, медленнее, чем хотелось бы. А у бизнеса есть деньги, которые он должен был бы заплатить государству в виде налогов.
Идея в том, чтобы сказать: давайте государство не возьмет эти деньги сейчас, а вы инвестируете их за государство. Мы соберем эти деньги позже, когда появится результат. То есть государство говорит: реинвестируйте эти средства, а плоды мы разделим потом. Это позволяет максимально задействовать частный капитал для инвестиций.
Есть и второй важный плюс — радикальное упрощение. Сегодня предприниматель может вложить, скажем, 100 тыс. леев, заработать фактически 10 тыс. и все равно быть обязанным платить налог, потому что существует понятие налоговой прибыли, амортизации и бухгалтерских корректировок. Он может искренне не понимать, почему должен платить налог, если он ничего не вывел. Модель Эстонии и Латвии меняет эту логику. Пока ты не выводишь деньги из компании — нет налога. А когда ты выплачиваешь дивиденды, тогда ты делишься с государством. До этого все средства инвестируются. И тогда не нужно разбираться в сложных расчетах амортизации и «бумажной» прибыли. И пока ты инвестируешь свои деньги и не платишь на них налог, ты инвестируешь и долю государства.
Если мы копируем эстонскую модель полностью и применяем наши ставки, мы можем стать одной из самых конкурентных юрисдикций в мире. У Эстонии ставка сейчас около 22%, у нас — эквивалентно около 18% (12% плюс 6% на дивиденды). Вопрос теперь — распространить эту систему не только на малый и средний бизнес, но и на крупные компании. И сделать это единообразно, без разных режимов, чтобы не было стимулов дробить бизнес. Если идти этим путем — нужно идти до конца.
Что дальше?
Теперь налоги на зарплату. Здесь, на мой взгляд, все слишком усложнено. У нас несколько налогов и взносов, часть из которых платит работодатель, часть — работник, плюс всевозможные вычеты и декларации. Зачем три налога, если можно быть один налог на фонд заработной платы? В IT-парке это уже работает: один налог, который потом распределяется внутри соцсистемы.
Если сложить все текущие платежи, получится условно 35–40% фонда оплаты труда. Почему бы не сделать один понятный налог, одну ставку, один платеж? Работодатель знает: вот мой фонд зарплаты, вот мой налог — и все. Государство и так знает все данные. В конце года оно может само пересчитать, кому положен возврат, и просто вернуть переплату. Это будет и проще, и прозрачнее, и приятнее для работников.
То есть это будет такой «приятный бонус» в конце года?
Да, человек реально увидит эти деньги. И мы снимем огромную нагрузку с бухгалтеров и работников. Даже если мы пока не готовы снижать общую налоговую нагрузку на зарплату, уже само объединение налогов в один — это большой шаг вперед. А дальше можно думать о том, чтобы высвободить пространство для частных пенсий, долгосрочных сбережений, инвестиций.
Есть еще один важный момент. Чем больше разница между самым высоким налогом (на зарплаты) и самым низким (например, на дивиденды), тем сильнее стимул уходить от полной уплаты. Если можно платить 18% [то есть обналичить дивиденды] вместо условных 35%, люди будут искать способы оптимизации.
Поэтому в долгосрочной перспективе нам нужно не столько повышать низкие налоги, сколько немного снижать самые высокие, чтобы сократить этот разрыв и снизить стимулы к уклонению. Это особенно важно в сфере услуг, где основная составляющая — рабочая сила. Высокие налоги на труд резко снижают конкурентоспособность, когда ты выходишь на международный рынок и конкурируешь с Балканами, Азией или Южной Америкой.
IT-парк эту проблему решил до 2035 года, [до которого там будет действовать льготная система налогообложения]. Но в долгосрочной перспективе нам нужно решение, которое будет работать для всей экономики, а не только для отдельных секторов.
NewsMaker
«Государство не может существовать и не облагать налогами какие-то вещи»
Еще одна важная тема, которая сейчас волнует очень многих — онлайн-покупки. Вы сказали, что государство планирует получить около 1 млрд леев в 2026 году за счет налогообложения посылок с международных маркетплейсов.
1 млрд — это примерная цифра. Некоторые эксперты говорили, что речь может идти о 2-3 млрд леев в год. Это нужно делать [вводить налоги на посылки], но делать правильно и справедливо по отношению к людям. Если сегодня, условно, я покупаю что-то в интернете за 50 леев, это не должно означать, что мне надо будет куда-то ехать, заполнять бумаги, общаться с таможенниками и т.д.
Такие налоги взимают все: Европейский союз, Румыния, Украина — весь мир. Мы как государство не может существовать и не облагать налогами какие-то вещи. Когда мы будем готовы внедрить правильный механизм, тогда мы с ним и выйдем. Если же мы сегодня отправим десятки тысяч людей через новые процедуры, через таможню — система просто рухнет.
А какие вообще сценарии сейчас рассматривает правительство? Какой процент, с какой суммы? Потому что пока нет никаких деталей.
Самая справедливая база — это стоимость посылки. Есть цена товара в интернет-магазине, и именно к ней должна автоматически добавляться сумма налогов при оплате. Какие это налоги? Во-первых, НДС — 20%. Во-вторых, таможенная пошлина — в зависимости от категории товара 5–10%. Кроме того, есть еще экологический сбор за упаковку. Эти налоги платят все, кто официально импортируют товар в Молдову. И это должно распространяться и на онлайн-покупки.
Наша задача — понять, как взимать эти налоги так, чтобы человек не почувствовал никакого дискомфорта, а итоговая стоимость была справедливой.
Допустим, минимальная посылка — 180 леев. Дешевле просто не закажешь. Какие сборы с нее были бы справедливыми?
Как я уже говорил, примерно 20% НДС плюс 5–10% пошлины — максимум. Это должно включать и налоговую часть, и таможенные сборы, и экологический компонент. Мы все понимаем: приятно покупать дешево, но мы также понимаем, что потом выбрасываем килограммы упаковки. Это тоже часть нашей ответственности.
А сколько может составлять сбор за упаковку?
Точную цифру сейчас не назову, но он точно не будет большим. Скорее, символическим — чтобы напоминать, что мы производим отходы. Я думаю, это будет не больше 5-10 леев за упаковку.
Если взять тот же пример посылки на 180 леев, пусть в итоге будет 220–230 леев, но не больше. Цель не в том, чтобы сделать товары дорогими. Мы хотим сохранить доступ людей к дешевым товарам, особенно в селах и малых населенных пунктах. Цель — обеспечить справедливую конкуренцию. Сегодня бизнес, который официально импортирует товары, платит все налоги. Онлайн-покупки во многом из этого исключены, и это искажает рынок.
С точки зрения бюджета это выглядит так же, как контрабанда, которая просто разбита на десятки тысяч маленьких посылок. Раньше эти деньги поступали в бюджет, шли на зарплаты, больницы, детские сады. Сейчас все больше импорта проходит мимо бюджета.
Пару месяцев назад депутат Раду Мариан говорил, что нужно защищать наш бизнес: люди все чаще заказывают товары за рубежом, а не покупают в Молдове, бизнес страдает, бюджет теряет налоги. Но когда один и тот же товар в Молдове и на маркетплейсе из Китая отличается в цене в три раза, трудно поверить, что дополнительные 20–30 леев сильно повлияют на продажи внутри страны.
С точки зрения «спасения бизнеса» соглашусь — ощутимого результата это не даст. Когда разрыв в цене кратный, а не процентный, налогообложение онлайн-покупок само по себе проблему не решит. Но это вопрос не только поддержки бизнеса, а прежде всего справедливости. Сегодня есть предприниматели, которые официально импортируют товар, платят все налоги, а затем вынуждены конкурировать с товарами, которые заходят в страну без налогообложения.
Да, бывают ситуации, когда товар импортируют за 50 леев и пытаются продать за 200. И даже если онлайн-покупка подорожает с 50 до 60, конкурировать все равно будет сложно. Эту проблему мы полностью не решим.
Но моя позиция не в том, чтобы все подорожало, и чтобы люди были вынуждены покупать только у местных перекупщиков с высокой маржой. Речь идет о минимальном изменении цены — ровно настолько, чтобы восстановить элементарную справедливость. Чтобы мы могли честно сказать: да, на этот импорт тоже платят налоги, как и на любой другой.
NewsMaker
«Дешевые деньги никогда не бывают лишними»
В Молдове с 4 по 17 декабря работала миссия МВФ. Будем ли мы и дальше сотрудничать с МВФ, учитывая, что последние два транша предыдущей программы Кишинев не получил. Но вы тогда говорили, что это не проблема.
С посетившей нас миссией МВФ мы активно работали. В целом мы не против сотрудничества с МВФ. При этом есть несколько форм сотрудничества. Первая — с финансированием, вторая — без финансирования, но с программой, и третья — координационная, когда мы согласуем наши планы и политику. Даже самый минимальный формат сотрудничества для нас полезен. Почему? Потому что наличие соглашения с МВФ — это сигнал для всех остальных партнеров. Другие международные организации и инвесторы видят: если есть рамочное соглашение с МВФ, значит, не нужно заново проверять устойчивость политики, фискальную дисциплину, макроэкономические параметры.
Первые сигналы от миссии МВФ, насколько я понимаю, довольно позитивные. Я не буду сейчас говорить о конкретных сроках и формате соглашения, но я уверен, что в течение следующего года мы придем как минимум к такому виду договоренностей, который подтвердит: наша политика ответственная, и мы действительно работаем над реформами.
То есть для страны важно, чтобы МВФ подтверждал соответствие стандартам, важным для инвесторов и других партнеров, а не столько сами деньги?
Скажем так: дешевые деньги никогда не бывают лишними. Вопрос всегда в условиях. Мы параллельно работаем с Всемирным банком, с Европейским союзом, и финансирование оттуда продолжит поступать. Но есть более широкий контекст. Я об этом говорил и в парламенте. Как государство мы приближаемся к тому моменту, когда должны стать полноценным участником финансовых рынков. Не страной, которую постоянно «спасают», а страной, которая сама привлекает финансирование на понятных рыночных условиях.
Заимствования на внутреннем рынке довольно дорогие. Конечно, хотелось бы рефинансироваться дешевле. Поэтому в средне- и долгосрочной перспективе нам нужно развивать собственный рынок капитала, выходить на европейский рынок капитала, на рынок евробондов и привыкать к тому, что мы — часть рынка. Поэтому сотрудничество с МВФ важно не только само по себе, а как элемент доверия. При этом у нас уже есть достаточные возможности финансирования от ЕС и международных банков. Сейчас для нас ключевое — сбалансировать бюджет так, чтобы текущие доходы покрывали текущие расходы.
Это сокращенная версия интервью в рамках проекта «Есть вопросы» с Николаем Пахольницким. Полную версию смотрите на YouTube NewsMaker.md
Подписывайтесь на наш Telegram-канал @newsmakerlive. Там оперативно появляется все, что важно знать прямо сейчас о Молдове и регионе.
Хотите поддержать то, что мы делаем?
Вы можете внести вклад в качественную журналистику, поддержав нас единоразово через систему E-commerce от банка maib или оформить ежемесячную подписку на Patreon! Так вы станете частью изменения Молдовы к лучшему. Благодаря вашей поддержке мы сможем реализовывать еще больше новых и важных проектов и оставаться независимыми. Независимо от того, как вы нас поддержите, вы получите небольшой подарок. Переходите по ссылке, чтобы стать нашим соучастником. Это не сложно и даже приятно.
