Первый вопрос очевидный — почему вас заинтересовала именно тема трудовой эксплуатации и условий труда?

Церковь, религия, социальные сети…

Наши личные отношения с Европой…

А почему все-таки зацепила такая неочевидная тема — трудовая эксплуатация? У вас есть личный опыт, знакомые, которых это коснулось?

Мы, наверное, сразу критически подошли к вопросу. В этом смысле нам было легко работать. Был момент, когда мы думали, что у нас все воспринимается так: если критикуешь Европу, значит ты в другой лодке, пророссийской, и наоборот. Мы много об этом говорили. Но после отзывов на первые спектакли успокоились. Сначала мы немного беспокоились, что воспримут так: «Вооот, русские!».

Ага, Путин.

Как минимум нужно думать так, как написано в учебниках.

У нас считают, что если ты критикуешь, значит, ты против. Критика не воспринимается как нечто конструктивное.

Так же как невежество и молчание — это тоже позиция.

Изначально мы хотели, чтобы нас просто услышали, посмотрели в суть проблемы, за пределы этих «за-против». Реакций в духе «если вы против Европы, значит, за Россию» я не слышал. Многие смотрели и говорили: «Да, так оно и есть». Многие признавались, что слышали об этом в новостях, но никогда не видели в таком концентрированном виде, чтобы понять, что это проблема. Для меня это была очень показательная реакция.

Как и в каждом спектакле — все. Мне, например, было интересно и важно, когда мы рассказывали личные истории переживания переходного периода нашими семьями. Это был очень душевный момент. В спектакле есть и наши истории, и истории наших родителей и друзей.

Увидели масштаб проблемы.

Мы использовали этот материал — то, что было в открытом доступе, и то, что смогли узнать сами из разговоров с людьми. Но, кстати, это были люди, которые уже не работают на этих фабриках и поэтому могут что-то рассказать. Люди, которые там работают, боятся, конечно, и не рассказывают ничего.

Потерять работу.

Даже на условиях анонимности многие отказываются говорить.

Помню, была идея играть спектакль в Доме профсоюзов, но не получилось.

О самих профсоюзах. Некоторые вещи, вошедшие в спектакль, связаны с ними. Например, как они опубликовали на своем сайте информацию о том, что некоторые компании получают преференциальные кредиты от Всемирного банка. То есть профсоюзы сами во всем этом задействованы и не особо заботятся о правах трудящихся.

Их позиция далека от критики. Даже когда мы рассказывали им, о чем спектакль, нам говорили: «Да-да, но они инвесторы, и они приносят деньги и создают рабочие места. И люди довольны тем, что получают».

Причем делает это с гордостью, как будто оказывает нам услугу.

Но в целом нельзя сказать, то виноват кто-то один. В этой картине много деталей.

Самое страшное в этой ситуации то, что у людей отбирают право прожить свою жизнь. Они вообще не живут своей жизнью. В четыре утра встал — и вперед, в рабство. А как они спят и сколько спят, что у них с психологическим и физическим состоянием, никого не интересует.

У них нет такого опыта - они попросили и им дали. Они просто отказались от попыток: «Не буду пробовать, потому что ничего не дадут. А мне нужно заботиться о своем ребенке и кормить его». Тут и заканчивается всякая критика.

У людей нет времени на бунт. Если они теряют рабочий день, не могут прокормить свои семьи.

Компании шантажируют этим, зная, что человеку некуда идти. И понятно, что многие решают — лучше уж остаться здесь.

Это что-то очень молдавское. Как там у нас говорят: могло быть и хуже.

Главное, чтобы не было войны.

Обычно к вам на спектакли приходили сотрудники посольств, общественники, чиновники. Например, когда вы делали Clear History о Холокосте на территории Бессарабии, на нем были представители еврейской общины, министерства просвещения.

Обычно нас игнорируют.

Впервые политики пришли к нам как раз на Clear History. Мне было интересно видеть, как они политизируют эту тему и интерпретируют спектакль как «антирумынский».

Швейная — это собирательный образ, потому что все швейные фабрики так работают.

А как вы создавали образ иностранного инвестора, на чем основывались? На опыте работников фабрик, или, может быть, вы общались с кем-то из инвесторов?

Чем они заманивают инвесторов.

Их спичи на открытиях, все эти видео с разрезаниями ленточки.

Я нашла заявление, написанное организацией из Македонии, которая обращалась в Draexlmaier в Германии. Речь шла о том, что кто-то умер на рабочем месте, после того как дважды обращался к руководству и говорил, что ему плохо, но ему не верили. И человек вернулся на рабочее место, и на третий раз уже пришлось вызывать скорую. Он умер по дороге в больницу.

Рассказывали и о других вещах. Согласно немецкому регламенту, рабочие должны производить 150 единиц в день, а они делали обычно 270. Когда приезжали инспекторы из Германии, они сразу уменьшали производство до 150 единиц. Потому что немцам не надо было знать, что они делают почти в два раза больше нормы, и они понимали, что это означает и потерю качества.

Инспекторы из Германии следят за соблюдением условий труда, но как-то… без их ведома они в Македонии не соблюдаются. И поэтому дискуссию они перенесли уже на территорию Германии.

Но Draexlmaier никак не отреагировал. Это тоже история с двумя головами, потому что, когда приходят контролеры, они делают полторы сотни единиц, а продают-то больше двухсот. Те, кто берет товар, знают ведь, что берут нереальную цифру.

И так не только в Македонии. В Румынии так же. Сейчас просто там подороже, поэтому мы следующие.

Чтобы было ясно, что у нас самая дешевая рабочая сила.

Так и есть. Просто ближе.

И они не берут напрямую на работу водителей, у них есть для этого подрядчики в Восточной Европе.

Как раз после спектакля я случайно познакомилась на улице с женщиной, которая рассказала, что работала на швейной фабрике, но больше не работает там, потому что потеряла зрение. Женщине было чуть больше 30 лет. Она хочет работать, но больше не может.

Самое ужасное в «культурном проекте» с цирком, что в это втягиваются и артисты, у которых, по идее, должна быть критическая позиция. Но они участвуют — при помощи и поддержке тех, с кем нужно было бы вести открытую дискуссию.

Немецкий фонд имени Фридриха Эберта, кажется, единственный, кто занимается этой проблемой в Молдове — условиями труда. Когда нам была нужна финансовая поддержка, чтобы закончить производство спектакля, фонд заинтересовался им. Когда на встрече мы говорили о швейной индустрии, они были согласны. Когда в разговоре появился Draexlmaier, отношение изменилось. Когда они внимательно прочитали общую концепцию нашего спектакля и узнали, как он называется, сказали: «Мы вас поддержим, но, пожалуйста, не указывайте наше название, и мы выделим вам только половину нужной суммы». Хотя сначала фонд собирался покрыть ее полностью.

Это немецкий фонд, который в Германии и везде, где есть его филиалы, педалирует тему демократии и социальную проблематику.

Мы отказались брать у них деньги. Потому что мы так не работаем.

Но у нас тут много организаций, которые думают, что именно так нужно работать с артистами. Они позволяют себе указывать, о чем нужно делать спектакли. Иногда даже перед премьерами говорят, что нежелательно показывать в спектакле. Но мы закончили спектакль, нашли какие-то деньги. Нам было нужно не очень много, а свою работу мы все равно не воспринимаем как работу.

Хотя это забавно. Спектакль об условиях труда без всяких условий труда. Это тоже отдельная тема. Искусство не воспринимается как работа, так что о наших условиях труда в обществе никто не говорит.

Получается, у вас обязательно должна быть другая работа, чтобы театр не был единственным источником дохода.

У меня была другая работа.

Теперь ты — настоящий артист! Официальный безработный.

Невозможно. Но это проблема не только Молдовы. Артисты еле выживают. Может, есть какие-то более продвинутые подходы, как во Франции. Там в театрах, если ты работал над определенным числом проектов в году, тебе дают реальные деньги, которые ты получаешь каждый месяц. И можешь один год или два года просто спокойно готовиться к следующему проекту.

Там [на Западе] не имеет значения, я думаю. А тут… У нас очень любят шутить по поводу музыкантов, которые поют на свадьбах. Но это, мне кажется, хотя бы честно. А что они должны делать? Они умеют петь и им негде. Это точно лучше, чем петь для какой-то партии.

Наверное, мы не понимаем, что у нас люди не живут, а выживают. Кто и как может. А писатели — вообще не знаю, что они делают. Потому что они могут, например, написать статью, но вы знаете, как «много» может стоить одна статья.

Бесконечный.

Сегодня начали разрушать старое помещение на Эминеску. Там на месте театра экскаватор.

Да, там сносят полквартала… Может быть, и есть желание какого-то нового пространства, но… будущие проекты больше связаны с Германией. Мы не можем разделиться на две части. Поэтому сейчас больше думаем о спектаклях, которые будем делать.

Еще хочется сыграть «Реквием для Европы» для молодежи и студентов, которые учатся в профессиональных школах и сами готовятся к работе на швейных фабриках.

А можно поподробней. Это какой-то просветительский проект?

В критику.

Мы предлагаем ученикам задавать вопросы, тем более что спектакли связаны с нами всеми напрямую. То, о чем Clear History, они должны учить в школе, но, насколько я понимаю, в школе об этом практически ничего не говорят.

Посмотрим, как пройдет про Uneducated или про войну в Приднестровье, и то, как она позиционируется, и как ее обсуждают с ними.

Понять страну, в которой живешь…

Интересно, что директор школы, сам учитель истории, знает об этом, интересуется и уверен, что дети знают. А спрашиваешь и видишь, что они впервые об этом слышат. Непонятно, почему, но история не добирается до детей и не передается дальше.

У нас была одна встреча о Холокосте, две о феминизме и о том, что значит сегодня быть женщиной. По последней теме были более живые дискуссии. Оказалось, что парни-десятиклассники не знают слова «менструация». А девочки очень быстро реагируют и начинают рассказывать про семейный опыт, про отцов, про то, как их мамы борются с отцами. Видно, что для них вездесущий патриархат - это больная тема.

Пару месяцев назад, например, у меня был воркшоп в Гура Галбене Чимишлийского района о том, что значит быть женщиной. Так вот, там девочки рассказывали, как в семье делят курицу — бедрышки, самое вкусное, что есть в курице, достаются мужчинам, а девочкам — крылья, потому что они скоро улетят из семейного гнезда. Сидишь и думаешь: и такое еще есть?

Да, то, что напрямую на них влияет. Остальное — история, учебник или не учебник, но это не часть жизни. У них еще нет осознания, что история — это важная вещь в развитии общества и индивида.