Знаете, если вы не говорите правду вовремя, со временем это превращается в «неправду». Так что тут получилось две правды — тогдашняя и нынешняя. Вовремя я тоже говорил, хотя снимки публиковали в основном за рубежом.

Сейчас те события интерпретируют уже совершенно иначе, особенно молодые люди. И политики по-своему перелопачивают.

Идея альбома возникла у издателя, а с ним спорить трудно. Я написал предисловие и там, как говорится, оттянулся. А в издательстве в основном сами собирали альбом.

Кроме того, я критично отношусь к своим работам. К тому же, и это самое печальное, очень многие из них по разным причинам утеряны. Получился импрессионизм.

Я старался не сильно это море волновать. Сейчас началась вторая волна пересмотра тех событий. Старался не давать слишком откровенных и жутких кадров. Это все уже история. Но я нашел кадры, которые тогда мне казались незначительными, а сейчас они наполняются смыслом. Это феномен времени.

Например, Вторая мировая война. Ее точки отсчета, нервные узлы — это определенные фотографии. Сотня или две. То есть по капризу истории это глобальное событие осталось в памяти в каких-то фотографиях, которые в принципе ничего не значат.

Для фотографа это, конечно, очень трудно и интересно. Вспомните Роберта Капу и его снимки высадки союзников на Омаха-Бич. Нерезкие кадры с солдатами в касках стали иконическими, о них самих сняли фильм. То есть все вдруг упирается в какой-то ничего не значащий снимок.

Со мной случалось так же. Скажем, я сделал снимок: Георге Гимпу [в апреле 1990 года] поднимает триколор над парламентом. Каким-то чудом я попал туда, хотя страшно боюсь высоты. Потом этот снимок где только не был. Он стал знаковой точкой того периода. Мы со студентами как-то были в Колонице. У местной школы эта фотография высечена в камне. Мне даже нехорошо стало, когда увидел.

И здесь то же самое. Некоторые снимки уже гуляют сами по себе и живут собственной жизнью.

Это было трудное решение. Я преподаю фотожурналистику, и мой студент не получит оценку, если не будет нормальной подписи к фото. Но тут по некоторым соображениям я вынужден был так поступить.

Речь о том же: не вовремя сказанное — уже обман. Подписи, которые я мог бы сделать к некоторым снимкам, уже не актуальны и не отражают правды. Так работает время. Сегодня неэтично все это описывать. У тех людей по-разному сложились судьбы.

Мы долго обсуждали это с издателем. Я сознательно решил публиковать только снимки. И снабдить их подписями, которые ничего не значат: например, «май 1992». А что было в том мае?

Многие об этом спрашивают. Нет, ничего такого.

Трудно сказать. Что бросает военных корреспондентов сейчас на Донбасс и в другие горячие точки? Там можно умереть в три секунды. Это как пытаться пробежать между каплями дождя. Так было со мной и в Нагорном Карабахе, [куда я ездил во время военных событий], и здесь.

Это странное чувство. О нем сложно говорить. Все было как-то буднично. Получал пропуск. Это была такая игра на высоком уровне, через министерство.

Наверное, и возраст был бунтарский. Я помню свои ощущения там, [в зоне конфликта]. А здесь, [в Кишиневе], была обычная жизнь. И вот этот контраст «холодно-горячо» очень чувствовался.

Там были нормальные люди. Но вопреки всему: и здравому смыслу, и чувству самосохранения — они сидели в этих ужасных траншеях. Думаю, что подобное у нас никогда не повторится.

Что-то похожее вижу сейчас на Донбассе. Мои знакомые там работают, мы переписываемая. Точь-в-точь, только другой масштаб.

Там работает мой знакомый врач-парамедик. Он лечит всех раненых подряд — со стороны Донбасса и со стороны украинцев. И кошек, и старушек. Он так видит мир. Иногда только вспоминает: "Ах, президента переизбрали". Но в Киеве все совсем иначе. И это трудно объяснить. Журналистика не схватывает такие вещи, и я очень хорошо помню именно это ощущение.

Конечно. Я работал тогда на иностранные агентства. Там очень серьезно относились к материалу — и к изображению, и к тексту. Помню прокол одного коллеги. Он как-то решил отправить вчерашний снимок, потому что в этот день не удалось ничего снять, а ситуация вокруг не изменилась. Из редакции во Франкфурте ему написали: «Почему вы говорите, что это сегодняшний снимок? Сегодня там пошел снег, а раньше его не было». Люди очень серьезно относятся к своей профессии, к тому, что именно мы называем «правдой».

И это стремление быть честным позволяет понимать, что происходит. Кто и что сказал, сколько, когда, почему. Без сентенций.

К тому же моторчиком служила скорость. Утром выехал, к обеду отснял, после обеда проявил, напечатал, подписал и отправил на телефото. Это такой «имейл», который вам и не снился. Помните у Булгакова, как подпись Степана Богдановича подтверждали? Это тот же самый аппарат.

У меня был очень хороший напарник — Сергей Воронин, с которым мы создали агентство «Аргус». Это замечательный, очень смелый фотограф. Мы вместе были и в Карабахе, и в Приднестровье.

Так вот тогда мы поделили «зоны влияния». У меня сильный акцент, сразу понимают, что человек не русский и — «а ну-ка, давайте поговорим…».

В Приднестровье я бывал только на официальных мероприятиях, куда пропускали группами. Иначе меня было очень просто вычислить, остановить и не дать работать. Такое лицо, что делать. В Карабахе со мной все говорили по-армянски, потому что внешне я похож на армянина. А я отвечал по-русски. Они ужасно обижались.

Ну да, «вроде, наш». Я выучил только пару слов. Кстати, во время первого визита в Армению встретился там с католикосом. И он заговорил со мной по-румынски. Оказывается, он родился в Бухаресте. Это было событие!

Думаю, не сместилось. Я старался и стараюсь быть непредвзятым. Сейчас меня другое смущает — люди не могут говорить. Комбатанты, волонтеры и с этой, и с другой стороны в принципе лишены голоса.

Давайте не будем гадать, кем. Но у них нет своего голоса. Ни здесь, ни на Левобережье. О последних я знаю мало, но чувствую, что там то же самое. Люди только объединяются в какие-то ассоциации.

А все топливо уходит на то, чтобы спорить: была это война или гражданская война. Это такой лингвистическо-антропологический спор. Это ужасно. Эти люди теряли своих родственников, их покалечили, остались кто без ног, кто без жилья.

И эта несправедливость поражает. Мне казалось тогда, и это очень наивно, что общество, государство ценят своих бойцов. Будучи под ружьем или присягой, нельзя понять, прав ли ты. И это не надо понимать. На войне двух логик не бывает… А сейчас всем кажется, что это и не должно было случиться. Тогда было иначе.

А если говорить о журналистах, то они иногда слабее духом, чем самые слабые из вовлеченных в конфликт. Да и не нужно иначе. Иначе было бы какое-то неприличное геройство. В том смысле, что ты, журналист, появляешься там как привидение.

Это очень сложное чувство. Ты носишься с этими снимками, которые чаще всего не отражают сути. Чувствуешь, что это все не то. Это как в музыке: иногда слышишь, что человек не ту ноту взял, но он не останавливается и продолжает играть. Как фотограф ты чувствуешь, где получилось кокетство, а где сработал шаблон. Но все происходило очень быстро. Отбирать и отправлять кадры нужно было почти мгновенно. Бывали и ужасные ошибки.

Самые страшные ошибки — залезть туда, куда нельзя. Я как-то увлекся в самые горячие дни в Бендерах. Мне говорят: «Хочешь туда? Пожалуйста». И завезли в город на БТРе. Даже было какое-то прикрытие. Но они уехали по своим делам, или забыли [обо мне], или ситуация изменилась.

Перестрелка была нешуточная. Попал в перекрестный огонь. И понял, что не надо было туда лезть. Ничего такого не привезешь, зато тебя привезут.

Тогда мы до всего доходили интуитивно — как искать образ события. Никакой школы подобных съемок у нас не было.

Смерть, разорванные внутренности и трупы никому не интересны. Даже журналистике не интересны. Но в альбоме все же есть два снимка с мертвыми. Один — в Бендерах, там убитый на лавке. Я оказался зажат рядом с ним. Даже спрятался под эту лавку, потому что все вокруг разрывалось. Рядом со мной тогда повалило дерево. Помню, как от какого-то взрыва рука погибшего свесилась с лавки. Но это я для себя снимал.

Есть еще снимок, сделанный в Кочиерах, на похоронах. Волонтер погиб, жена плачет. Это такой канонический подход к композиции. Теперь он мне не очень нравится, но тогда я помню: слышна перестрелка, люди провожают погибшего, и я там совершенно чужой.

Еще помню — на кладбище решили устроить почетный залп, вокруг было очень сильное напряжение. Я решил снять на большой скорости гильзу, чтобы как-то отвлечься. Потому что мое самое явное чувство было «я чужой».

У фотожурналистов два оружия — изображение и текст. С изображением все более или менее понятно. А вот с текстом… То, что существует правда, я узнал сразу. Из агентства, с которым я тогда работал, мне прислали файл с требованиями к подписям к фото. Надо было просто писать, кто, где, когда и что делает. И вот это освобождало от эмоционального желания принять чью-то сторону.

Конечно, у меня были свои эмоции. Но в профессии все решается быстро. А сегодня [в журналистике] видно, что люди не то что не обучены, но не придерживаются основных принципов [профессии]. Хотя я и тогда слышал от журналистов: «наши бойцы», «их бойцы». Это ужасно! И я считал себя в этом смысле очень продвинутым.

Не знаю. В принципе я был призывного возраста, в резерве. Думал о том, что бы сделал, если бы меня призвали. И ответа не находил. Хотя это было не то место и не тот случай, чтобы затеять такую войну, чтобы призывали 40-летних. Все же я совершил одну ошибку, думал, так легче будет.

Я уже работал на министерство обороны, там была своя газета. Говорю — призовите меня, дайте форму, может, мне легче будет. Эта форма совершенно не помогла. Представьте, сколько глаз на тебя смотрят. Это была большая ошибка. Но вот так я учился на ходу. На третий день я отдал кому-то сапоги и прочее. Это большая глупость журналиста — так вовлечься.

Про призыв трудный вопрос. И тут речь не о малодушии. Я не мог быть своим среди бойцов. Человек другой. В то же время я не мог бы спокойно спать, если бы не был здесь. Встречался тогда в Кишиневе с фотографами, они говорили: «Я сегодня свадьбу снимал». Мы жили в разных измерениях.

Но у меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Скорее всего, я был бы там. Места всем хватило бы. Помню себя ухаживающим за раненым, помню себя охваченным жутким страхом во время перестрелки, помню вечером за вином и анекдотами. Но есть такая вещь, как дистанция. Она помогает, хотя иногда и кажется, что мешает. Но я предпочитал многое не знать.

Во время любых военных действий на тебя обрушивается масса событий. Легко впасть в искушение и начать накапливать не ту информацию. Поэтому надо держать дистанцию. И сохранять баланс — не нырять слишком глубоко и не плыть по поверхности.

Знаете, на что похожи эти фотографии, если говорить об их актуальности? Снова пример из музыки. Концертный зал, симфонический оркестр, все прекрасно слышно, ты счастлив. Удаляешься. И что получается? Исчезают струнные. Отходишь еще чуть дальше — смолкают духовые. Уходишь совсем далеко — остаются одни барабаны. Так вот сейчас мы слышим одни барабаны.

Вот почему я не стал добавлять от себя скрипки и саму мелодию в этот альбом.

Мой друг из США Тайрон Шоу написал книгу о Молдове и скоро ее издаст. Я попросил его написать несколько слов к моему фотоальбому. Он написал. И написал там «гражданская война». Я говорю ему — у нас об этом спорят. А он отвечает — а у нас нет: «Все войны на территории США — суть гражданские. Независимо от того, вмешиваются ли внешние силы — русские или японцы, все это гражданские войны. Я буду так считать, хочешь — печатай, хочешь — нет». Вот так отрезал. Так и напечатали.

Хотя можно согласиться с тем, что это был гражданский конфликт сохранения независимости и правопорядка. Это была формулировка тех времен. У меня даже есть медали, на удостоверениях к которым эта формулировка. Но теперь это чистая политика.

Люди возмущаются, что войну с вовлечением 14-ой армии Лебедя, казаков, называют [гражданской] войной? Что от этого меняется? Интересно написал на эту тему Нантой. Кажется, у вас. Я ему говорю: «Оазу Георгевич, вы интересно пролили свет на этот вопрос, но я ничего не понял». А он говорит: «Я тоже».

Я бы не стал уходить от вопроса, но я не политик.

Но это ведь постоянно изменяется. Для меня более болезненно и важно — состояние выживших бойцов. Политики всегда будут гнуть свою линию. Я не собираюсь вступать в какую-то политическую партию. Но «гражданская война» — это вообще-то нонсенс, эти слова никак не сочетаются.

Да. Ну, давайте будем следовать логике моего друга, что это война на территории республики Молдова. Это и была война.

Есть искушение критиковать стороны, военное начальство. Но у меня недостаточно знаний, политического понимания момента. Меня больше интересуют человеческие судьбы, чем коллизии планетарного масштаба. Честное слово, это так.

Осенью у меня начинаются курсы по фотожурналистике. Обычно говорю студентам: я знаю, что вы все лучше меня снимаете, у вас лучше аппараты, но меня интересуют подписи к снимкам.

Эта книга — не журналистика. Поэтому я и назвал ее «альбом». Просто фотокарточки. Но в этом есть скрытый смысл, о котором сейчас не хочу говорить — пусть люди помучаются.

Это страшная нелепость, несправедливость. Это ужасно. И на войне очень сложно быть просто наблюдателем и думать: я журналист, меня спасут, я как-то проползу и донесу свои снимки. Война — очень страшная вещь.

К сожалению, снимки не могут это донести в полной мере. И словами плохо получается. А бойцам слова не дают. Полагаю, что общество не хочет об этом не то что говорить, а вникать в это всерьез. И когда я слышу — «мы отстоим свое право», я на животном уровне знаю, чем это закончится.

А там [во время военных действий]… уходит обычный страх и приходит какой-то другой. Страх страха что ли. Потому что понимаешь: как только тебе станет страшно — все, конец. Либо споткнешься, либо попадешь под снайперский огонь, либо кто-то тебя забудет в лесу или в горах.

Тот страх, который мы испытываем каждый день, типа «выключил ли я утюг» — это другое. Это беспокойство. А когда к тебе приходит первобытный, животный страх — это ужасно. Бойцы о страхе не говорят. И если кто-то и спрашивает, страшно ли тебе, ему не отвечают. Такое табу.

Ощущение войны не передать. Это словно и не земля. Дети росли, гуляли по траве и вдруг такое. Кино и фотографии редко когда это передают.

Я смотрел много фильмов о войне. Вот «Война» Алексея Балабанова. Там есть жуткие сцены, но вот страх не чувствуется. Потому что есть экран, есть я и кофе рядом. На войне все по-другому.