За пять лет работы Совет по предупреждению и ликвидации дискриминации и обеспечению равенства рассмотрел сотни жалоб на дискриминацию и вынес столько же решений. Председатель Совета Ян Фельдман рассказал в интервью NM, почему государство не хочет выполнять эти решения, кого чаще всего дискриминируют в Молдове и как можно покончить с языковыми и этническими спорами.
«Государство часто оспаривает решения Совета в суде и не хочет их выполнять»
Недавно спикер парламента заявил, что «только слепой не заметит, как все становится лучше». За пять лет работы в Совете по обеспечению равенства вы заметили эти улучшения?
Улучшения в чем?
Хотя бы в вашей профессиональной сфере, в борьбе с дискриминацией.
Да.
В чем это выразилось?
Во-первых, был создан механизм, с помощью которого люди получили возможность защищать свое право не быть дискриминированными. Он создан, запущен, начал работать. За пять лет мы рассмотрели около 700 жалоб. Не по всем жалобам Совет принимает решение признать дискриминацию: в каких-то не хватает аргументов, какие-то — вне сферы нашей компетенции. В остальных случаях Совет признал дискриминацию, вынес решения, которые позволили людям найти справедливость, разрешить свои проблемы, вернуть право на человеческое достоинство и на равное отношение по сравнению с другими. Мы написали десятки консультативных заключений о соответствии существующих законов и проектов законов международным стандартам в нашей области. Многое удалось изменить и в этой сфере.
Как изменился «масштаб» дискриминации за эти пять лет? Если вообще это можно оценивать.
Можно оценивать с помощью опросов общественного мнения. Например, мы знаем, что 82% людей на вопрос о том, существует ли дискриминация в Молдове, отвечают «да». Такой опрос проводился пару лет назад. В этом году мы планируем провести новый и посмотреть, что изменилось.
Но здесь вот какое дело. Очень сложно оценивать, стало дискриминации меньше или больше, потому что с появлением Совета и после информационных кампаний люди начали чаще замечать какие-то вещи, к которым они привыкли и считали нормой.
Например, в конце прошлого года мы прокрутили на всех региональных телеканалах страны ролики, сделанные Советом при поддержке международных организаций. И в начале этого года получили двукратный рост числа жалоб.
Почему? Потому что вдруг резко с 1 января уровень дискриминации в Молдове вырос в два раза? Нет, конечно. Просто люди стали более информированными, узнали об этом механизме, обратили внимание на какую-то несправедливость и стали писать жалобы. В этом смысле выросший объем работы — плод наших собственных усилий.
Работы еще много, и, чтобы делать эту работу хорошо, у нас не хватает ни персонала, ни зарплат, ни денег. Но мы стараемся изо всех сил.
Можно определить эпицентры дискриминации в Молдове — в каких областях и по какому признаку людей чаще дискриминируют?
Конечно можно. Я только хочу воспользоваться случаем, чтобы напомнить, что такое дискриминация. Дискриминация — это когда в сопоставимой ситуации к двум людям относятся по-разному, в доступе к законному праву, и эти два человека отличаются по определенному признаку. В законе у нас таких признаков 12 — раса, цвет кожи, национальность, этническое происхождение, язык, религия или убеждения, пол, возраст, ограниченные возможности, взгляды, политическая принадлежность, а также любой другой подобный признак. Из них по частоте жалоб на первом месте, конечно, ограниченные возможности. Это признак, который в Молдове всегда был top of the top. На втором месте — пол/гендер. На третьем (за пять лет) — язык, на четвертом — этнос и раса. Если говорить о 2017 годе, то место языка занял возраст, а язык переместился на пятую позицию.
С чем это связано?
В октябре 2017 года парламент принял изменения в Трудовой кодекс (ТК), позволившие увольнять людей, которые воспользовались свои правом на пенсию по возрасту. Если вы достигли пенсионного возраста, но не получаете пенсию, вас не могут уволить. Если воспользовались правом на получение пенсии, тогда уволить могут, просто потому что вы пенсионер. Появилось огромное число людей, которые стали жаловаться на связанные с этим ситуации. Хотя в начале этого года снова поступило много жалоб по признаку языка.
Но на изменения ТК быстро отреагировали и бизнес, и работники.
Да, и в довольно большом числе случаев мы констатировали дискриминацию. Оказалось, что многие работодатели злоупотребляют правом увольнять пенсионеров. Сначала они их увольняют, а потом нанимают на работу по контракту. Закон дает им на это право. Непонятно только, зачем это делать. Получается, ты ставишь людей в заведомо невыгодное положение.
Выходит, в этом случае государство, опираясь на закон, выступает в роли того, кто дискриминирует, в роли «агрессора»?
Как я уже говорил, Совет анализирует на соответствие стандартам в области борьбы с дискриминацией как действующее законодательство, так и проекты законов и других нормативных актов. И мы неоднократно находили в законах дискриминационные положения. Часть из них изменили.
Если же говорить о возможности увольнять по признаку возраста, то сама по себе эта норма закона обсуждаема. Она существует в разных странах. Вопрос только в том, что она должна применяться без дискриминации. То есть нельзя, например, уволить всех женщин-пенсионеров, а мужчин оставить. Или, например, уволить только тех пенсионеров- членов профсоюза.
Закон действительно предоставляет право увольнять в любой момент, но непонятно, зачем после этого брать человека обратно на работу. Тем самым он теряет возможность на определенную социальную защиту. Например, были случаи, когда людей увольняли, а потом принимали обратно на разные периоды — на месяц, на три месяца, на четыре. В зависимости от непонятно каких критериев.
Если у работодателя есть разумное обоснование таких действий, которое исходит из специфики выполняемой работы, тогда ОК. Если таких оснований нет, то начинается просто power game, игра во власть, и тут есть вопросы.
Из жалоб, которые вы получаете, и из вашего опыта, кто чаще всего дискриминирует по тем или иным критериям — государство, СМИ, конкретные люди? Заметен ли какой-то тренд?
С государством у нас есть проблема. Проблема в том, что, в отличие от фирм, частного бизнеса, государство чаще оспаривает решения Совета в суде и не хочет их выполнять. Но если говорить о том, кто является ответчиком, то думаю, что все-таки 50 на 50.
Насколько успешно государство оспаривает эти решения?
Совет выигрывает в суде 92% дел. Но проблема в том, что это занимает годы, иногда на прохождение всех инстанций уходит до трех лет. Это оттягивает решение проблемы. Но все же говорит о том, что мы хорошо мотивируем свои решения.
Иногда не очень легко провести границу между дискриминацией и, скажем, плохими условиями жизни. Низкое качество медицины, плохие дороги и тротуары, по которым не проедешь ни в коляске, ни с коляской — это вполне можно принять за дискриминацию.
Если страдают все, то это не дискриминация. Дискриминация появляется, когда страдает человек или группа, описываемая защищенным законом признаком. Но это может быть, например, нарушение прав человека, с этим надо обращаться к Народному адвокату (омбудсмену). Или просто несправедливость. Такое бывает. Например, вы пришли в офис и дали по одному яблоку только двум своим коллегам. А всем остальным не дали. Это несправедливо, но это не дискриминация и не нарушение прав человека. Потому что нет предусмотренного законом права получить яблоко от коллеги.
Дискриминация — это только узкий сегмент нарушения прав человека, когда нарушается право на равное обращение. Соответственно, во многих ситуациях Совет говорит, что произошедшее, возможно, несправедливо, но это не дискриминация. Бывает, люди пишут из тюрем. Условно говоря, «я украл курицу, и сосед украл курицу, ему дали два года, а мне — три, почему?». Но это не к нам. Судья анализировал дело и вынес решение. Его можно оспорить только в вышестоящей судебной инстанции. Совет к этому никакого отношения не имеет.
Возможно, это даже несправедливо. И украли они одинаковую курицу одного размера. Но судья Резинского района дал три года, а Ниспоренского — два.
Бывало ли у вас такое, что есть явная дискриминация, но по закону вы не можете это так классифицировать?
Бывает, что нет четкого критерия. Тогда по закону это не дискриминация, хотя очевидно различное обращение. Был случай с фейсконтролем на дискотеке: парня не впустили, хотя это был абсолютно типичный молдавский гражданин. Не относился ни к национальным, ни к религиозным меньшинствам. Тогда это нарушение прав потребителя, а не дискриминация. С ним обошлись несправедливо, но мы не нашли связи с защищенным законом признаком.
Более серьезные случаи были?
В нашем деле несерьезных случаев не бывает. Было еще несколько случаев, когда мы не нашли признака, но сейчас не могу вспомнить ничего интересного.
«Мы можем громко лаять, но плохо кусаем»
Если сравнить с Восточной и Западной Европой — какой в Молдове уровень дискриминации?
С дискриминацией у нас примерно так же, как и везде. Просто есть сферы, где у нас так же или чуть лучше, и есть, где у нас точно хуже.
К последним, например, относится все, что касается доступности, то есть возможности человека с ограниченными возможностями передвигаться по городу, попадать в госведомства, получать информацию. С этим у нас намного хуже, чем в других странах и на Востоке, и на Западе. Из моего опыта, например, и Россия, и Украина в этом отношении более доступные страны. В Екатеринбурге в переходах видел лифты, построенные для тех, кто с коляской или в коляске. В соседней Румынии тоже множество пандусов, бордюры со съездами, все, как полагается. У нас с этим огромная проблема.
Если говорить о том, что называется pay gap — разницей в зарплатах между мужчинами и женщинами, то у нас, например, хуже, чем в Румынии, но лучше, чем в Великобритании. В Молдове не самая плохая ситуация с участием женщин в политической жизни. Есть куда стремиться, но мы не худшие в Европе.
Есть проблемы и с дискриминации по признаку этнической принадлежности. Большинство жалоб, которые мы получаем в этой сфере, от ромов. Но ситуация с этим, по моему мнению, тут лучше, чем в Румынии, например.
Зависит от того, какую сферу мы анализируем. Самый большой провал у нас — это, безусловно, доступность. Это обязательство, которое накладывает на нас и Конвенция о правах лиц с ограниченными возможностями, и наше законодательство. Там написано: необходимо обеспечить доступность. Точка. Нет ни «условно», ни «когда-нибудь». Сейчас. У человека должна быть возможность попасть в любое заведение, учреждение, место. Тем более, в госорганы или медучреждения.
Совет продолжает выносить решения о дискриминации и отсутствии доступа к правосудию лиц с ограниченными возможностями. В судах нет пандусов. Человека вызывают в суд, а он не может туда прийти и попасть на заседание.
Но речь не только о доступе. Например, в наш Совет доступ есть, но у нас нет адаптированного туалета для людей с ограниченной подвижностью, и мы все никак не можем выбить деньги на то, чтобы его сделать. Это большая комплексная проблема, которую люди, у которых нет этих трудностей, не видят. Для них она абсолютно не заметна и не понятна.
Почему?
Это интересная особенность дискриминации — пока она не коснулась тебя, кажется, что ее нет. Стоит только «обуть ботинки» другого человека и попытаться в них походить, сразу оказывается, что есть гигантская проблема. Мы сидим напротив инспектората полиции. Я смотрю на эти ступеньки и думаю, как бы туда попал человек в коляске. Или родитель с ребенком в коляске.
Почему эта ситуация годами не меняется, хотя есть куча рекомендаций международных организаций и подписанные нами Конвенции?
Потому что нет воли. Нужна политическая воля. Это не стоит очень больших денег. Просто каждое ведомство должно запланировать на это деньги в своем бюджете и потратить их на то, на что они запланированы.
Почему на это нет политической воли?
Потому что за это никого не наказывают. В тот момент, когда будет ясное и четкое указание на этот счет и последуют какие-то наказания, дело сдвинется с мертвой точки.
Штрафы в таком деле помогают?
Помогают. Они дисциплинируют. Просто в Молдове очень сложная процедура наложения этого штрафа. В Румынии, например, все проще — в своем решении они просто пишут сумму штрафа.
А Совет может выписать штраф инспекторату полиции, например?
Может. Теоретически.
А по факту?
А по факту это выглядит так. Мы должны составить протокол (как это делает полиция), отправить этот протокол о штрафе в суд, тот решает, обоснован ли протокол и какую сумму штрафа назначить. Это очень громоздкая процедура.
Например, полицейский, когда хочет вас оштрафовать, просит предъявить документы. Берет ваше удостоверение личности и записывает данные в протокол. И этот штраф он налагает сразу, без всякого суда. У Совета нет права попросить документы. А если у нас нет личных данных, нет и возможности составить протокол. И переслать протокол в суд, соответственно.
У нас пока нет даже доступа к базе данных Registru. Если бы я захотел вас найти и оштрафовать за что-то, у меня не было бы такой возможности.
У Совета, получается, половинчатые полномочия.
Да, мы такие. Мы можем громко лаять, но плохо кусаем.
«Будет у нас 20% говорящих на китайском, надо будет и на китайский переводить»
Есть представление о Молдове как о гостеприимной мультинациональной стране, но при этом вы говорите, что в первой тройке-четверке по частоте обращений —дискриминация по языковому и этническому признаку. Почему, как вы думаете?
Есть несколько причин. Первая — неясность, нечеткость, двоякость языкового законодательства. Вторая — нет механизмов, призванных следить за исполнением этого законодательства и строго его соблюдать. Ну и третья — нет политической воли, чтобы это законодательство исполнялось так, как надо. Например, у нас по закону информация должна быть доступна гражданам на двух языках. При этом на половине инспекторатов полиции есть таблички на английском языке, но нет на русском. Объяснить, почему это так, невозможно. Каким документом это регулируется? Я согласен, что английский — это круто, приезжают туристы и понимают, где у нас полиция и где какое министерство. Но это должна быть третья табличка, а не вторая.
Отсутствие языковой политики приводит к сложным ситуациям не только в Кишиневе. Совет неоднократно выносил решения и по несоблюдению статуса государственного языка. Например, в Тараклийском районе полиция не смогла составить протокол на государственном языке, когда их попросили. В Бельцах был случай, когда информацию в социальных службах вывешивали только на русском языке. Они, кстати, тогда сразу же исправились и вывесили и на государственном.
Это касается не только русского языка, но и гагаузского в Гагаузии. Это касается вообще политики соблюдения стандартов языкового законодательства. Например, один из наших заявителей пожаловался, что на сайтах нескольких мэрий Гагаузии все только на русском языке. Он хотел видеть информацию и на государственном. Совет в своем решении сказал, что информация там должна быть не только на государственном и русском, но и на гагаузском, потому что в Гагаузии функционируют три официальных языка. И сайты мэрий и госучреждений должны быть доступны на всех трех языках, а не на одном или каких-то двух.
В ответ мы получили странные отговорки — «у нас нет возможности сделать гагаузскую версию, потому что мало людей». Но это как бы слегка странно…
Как бы тут помогло законодательство?
Строгая внятная государственная политика могла бы тут помочь. Должно быть так: открываешь сайты госорганов в Гагаузии, там три языка. Открываешь сайт госведомства в других регионах — два языка. Английский, кстати, тоже бы не помешал. Или, например, это не предусмотрено законом, но предусмотрено Европейской конвенцией о защите языков меньшинств: в украинском селе можно вывешивать информацию и на украинском.
Госорганы должны быть удобны, доступны и понятны людям. Они работают для людей, а не для того, чтобы кого-то наказывать или воспитывать. В Израиле, например, сайты почти всех госорганов есть на русском языке. Хотя у него там нет вообще никакого статуса.
Просто потому что там есть много людей, которые просят информацию на русском, они взяли и сделали русскую версию. Сайты министерства соцзащиты, минздрава, МИДа, железных дорог и других есть на русском. Да, может быть, не все министерства. Но то, что важно человеку, который хочет понять, что ему делать и куда идти, там можно найти.
Когда я был в Израиле по работе, один товарищ из нашей группы спросил: «Почему вы не сделаете русский государственным?». Ему ответили: «А зачем? Все и так есть на русском». И это правда.
И доказывать ничего никому не надо.
Да, доказывать ничего не надо. Все люди, которые в силу возраста или каких-то ограничений не могут пользоваться ивритом, получают информацию на русском. Если ты хочешь работать и конкурировать на свободном рынке, то ты, конечно, должен знать иврит или английский.
Да, у нас обратная Израилю ситуация. Даже сайт Бюро по миграции и беженцам доступен только на румынском языке.
Совет вынес решение против минюста, в котором обязал его сделать версию сайта на русском. Они оспорили наше решение в суде, но при этом начали потихоньку переводить. Это был прецедент. Сейчас у нас на рассмотрении есть еще пара похожих жалоб.
Пропорциональность, конечно, тут тоже важна. Был человек, который просил, чтобы все решения всех судов переводили на два языка. Это абсурд. Но если вы не понимаете ваше конкретное решение, можете просить перевести его на русский язык, хотя бы устно.
Почему у нас никто не возьмется урегулировать ситуацию с языками?
Это вопрос политической воли, которая вне рамок моего влияния. Мы говорим о стандартах в области прав человека. Они требуют, чтобы законодательная ситуация отражала реальную ситуацию в стране и давала возможность всем гражданам получать информацию на всех основных языках. Поэтому аргументы в духе «давайте тогда переводить и на китайский» абсолютно не валидны. Нет у нас китайцев пока. Будет 20% говорящих на китайском, тогда надо будет и на китайский переводить.
У нас де факто распространены два языка — государственный и русский. Соответственно, на этих двух языках информация должна быть обеспечена. Определенной защитой на территории Гагаузии пользуется и гагаузский язык. Значит, там информация должна быть и на гагаузском.
В этом смысле я поддерживаю людей, которые внутри Гагаузской автономии борются за то, чтобы гагаузский больше применяли в политической, социальной и культурной жизни. У нас есть уникальная возможность развивать язык, который существует только на территории нашей страны. Это — наше богатство, которое надо беречь и развить, которое мы не должны потерять.
Дальше уже технические моменты. Обсуждали, как же говорить на заседаниях Народного собрания Гагаузии. Говорите каждый на том языке, на котором хотите, вставляйте наушник в ухо, сажайте синхронного переводчика. Когда какое-то число местных депутатов заговорит на гагаузском языке, то, может быть, и ситуация с языком немного изменится.
«Мы начинаем ожесточенно бороться за идентичность, при этом у нас нет внутренней уверенности в том, кто мы такие»
По поводу этнического вопроса. Есть разные версии — дискриминируют ли у нас по этому признаку. Но приведу пример: NM недавно начал публиковать интервью с представителями нацменьшинств, которые занимаются правозащитной деятельностью. Были уже интервью с активистом из Гагаузии и с правозащитницей ромского происхождения. В соцсетях появились жуткие комментарии к ним. Но самое удивительное, что с очень критичными замечаниями выступали члены экспертного сообщества — экономисты, политологи. В своих постах они пытались объяснить героям интервью, как нужно защищать свои права, убедить, что они не правы и их не дискриминируют. И это люди с образованием, вроде бы, элита. Откуда такая реакция?
Это сложный вопрос. Но что мне кажется важным здесь сказать — у нас всегда каждый знает все за другого. Когда речь идет о нас самих, мы не хотим, чтобы сосед, друг, коллега решал, как нам надо одеваться, как произносить свое имя, какую подпись использовать, во что верить, и кто мы по национальности.
Но у нас очень принято решать за других. И это главная фундаментальная ошибка, которая делается, к сожалению, часто и экспертами. Увы, даже в области защиты прав человека встречаются те, кто говорят: «Я защищаю все группы, кроме…». И это большая ошибка. Мы не должны никому рассказывать, как они себя чувствуют, как должны чувствовать, на каком языке говорить и как защищать свою культуру.
Единственное, что нужно сделать человеку, который хочет благосостояния своей страны и приятного, удобного сосуществования разных частей нашего общества — это послушать, чего люди хотят. Не придумывать за человека, а постараться услышать его самого.
У нас часто получается, как в том анекдоте:
— Люди жалуются, что жить стало хуже.
— Но эксперты говорят, что ситуация улучшается!
— Но люди говорят, что стало хуже.
— Но они же не эксперты!
Вот когда мы говорим, что все на самом деле хорошо, а никто этого не чувствует, возникает такая странная ситуация.
Я сам иногда с ужасом слежу за огромным потоком таких комментариев. Иногда меня удивляют люди, от которых я, казалось бы, не ожидал ксенофобии. Это как лакмусовая бумажка — показывает, насколько мы на самом деле толерантны и готовы принять разнообразие в нашем обществе.
Не обостряется ли тяга решать за других на фоне предвыборных настроений? Мы как раз вошли в трехгодичный марафон выборов.
Да, обостряется. Это проблема. Но не хочу запевать эту песню про историю. Я думаю, чтобы мы должны жить здесь и сейчас. Здесь и сейчас эта ситуация зависит от личного выбора каждого человека и от государственных политик, от того, какие стандарты и рамки мы задаем для себя и для других в публичном пространстве. Если мы позволяем себе расистские, ксенофобские, шовинистические, гомофобские, антисемитские, антирусские или антимусульманские высказывания, то и будем жить в обществе, где все это становится реальностью.
Если мы не позволим этого делать ни себе, ни другим, то уже этим сильно оздоровим наше общество.
Конечно, думаю, что это зависит и от многолетних продуманных политик государства в этой области. В частности, в образовании. От того, изучаем ли мы народы, которые тут живут, какую историю мы учим, как она преподносится, рассказывают ли детям, что такое права человека и как они их могут защищать. Говорим ли мы им, что этническая принадлежность — это не анализ крови, а самоощущение, которое может меняться со временем. И что чей-то этнос таков, каким его считает сам человек, а не такой, каким его считает академик из Академии наук. Человек имеет право на имя, самоопределение — национальное, этническое и лингвистическое. И это право надо уважать.
Пока ощущение, что снизу эту проблему полностью не решить. Должен, по-вашему, быть какой-то политический шаг к тому, что минимизировать это разделение?
Должен быть и политический шаг, безусловно. Политическая воля. Можно пытаться решить проблему снизу, но если она будет постоянно подогреваться сверху и не решаться на уровне образования, то все эти усилия могут сойти на нет. Но я вполне могу себе представить ситуацию, в которой люди просто скажут: «Нам надоело, давайте прекратим это».
Субъективно могу сказать, что, вроде, с одной стороны, растет градус нетерпимости, с другой, я все чаще слышу от разных людей — давайте прекратим, давайте закончим с лингвистическими и этническими темами и начнем заниматься чем-то другим. Я слышу это от людей, которые прошли путь от крайне правых, националистических убеждений до очень толерантных и открытых. У меня даже есть знакомые, которые пошли на курсы русского языка. Это их личный ответ политикам.
А это какая-то тенденция? С чем это связано?
Не знаю, что происходит в молодежной среде, но в моем окружении, видимо, люди просто становятся старше и мудрее.
Недавно было опубликовано исследование, которое предлагало в качестве модели решения этих споров гражданскую идентичность. То есть в первую очередь идентифицировать себя как гражданина Молдовы, жителя страны, который ответственен за это место. Но это исследование тоже вызвало очень сложную реакцию. Многие посчитали это ущемлением права на идентичность. Как вам кажется, такой проект реален?
Реален. Гражданская идентичность не ущемляет ничье право на этническую идентичность, потому что она вполне может быть под зонтиком гражданской идентичности. То есть, например, я — русскоязычный еврей, но при этом гражданин Молдовы, который работает в основном на государственном языке. И одно другому не противоречит.
Про людей, которых это задело. Обычно, мы начинаем ожесточенно бороться за внешние атрибуты идентичности, потому что у нас нет внутренней уверенности в том, кто мы такие, нет сформированной внутренней идентичности. Тогда нам нужны всякие внешние рамки, чтобы наверняка себя обозначить в этой точке пространства и времени.
Я, например, знаю, кто я, каков мой родной язык, что со мной происходит, и меня не может возмущать, что кто-то думает по-другому. У меня нет вопросов к себе по этому поводу. Если есть вопросы к себе, то мысли соседа могут вызывать тревогу по этому поводу и провоцировать так называемую «тревожность идентичности». Тебе кажется, что ты, вроде, все знаешь, а на самом деле не уверен, и любые попытки соседа это обсудить вызывают у тебя тревогу и желание поспорить. На самом деле тебе это нужно, чтобы убедить себя самого. В этой неуверенности много энергии и отсюда — тревога и агрессия.
Поэтому гражданская идентичность в мультикультурном обществе…, а оно да, является мультикультурным, полиэтничным, несмотря на то, что многие не хотят этого видеть. Но это факт. Можно с этим спорить, это может не нравиться. Может, и мне бы хотелось, чтобы день всегда длился 18 часов и не уменьшался зимой. Но так все устроено. Де факто мы в Молдове все разные. Очень. И даже если внутри групп, которые кажутся гомогенными, провести небольшое исследование, окажется, что есть много вопросов.
Например?
Есть упражнение, которое в некоторых странах предлагают в школах — «Расскажи о своих корнях». Это значит выяснить, кто твои бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, какова история вашей семьи, религии, языки, этносы… В Америке очень красиво спрашивают об этом — не «какова твоя этническая принадлежность?», а «what is your heritage?», то есть «каково твое наследие?». Если каждый покопается в своем наследии, то он столько интересного всего найдет…
И может вдруг оказаться, что какая там монолитность! Все разные, у каждого из нас разные идентичности. Ты имеешь право ее выбрать, и они могут быть множественные, разные. Я вот русскоязычный еврей из Молдовы, и это не то же самое, что русскоязычный еврей из Одессы или из Твери. Все более сложно, гибко. Тут много нюансов и полутонов. Мне бы очень хотелось, чтобы мы научились наслаждаться этими нюансами и полутонами.
Единственное, что нас точно объединяет, так это, что мы — граждане Молдовы. Если этот зонтик поломать и попытаться открыть этнические зонтики, то внутри них начнутся такие же процессы: откуда твои родители, с севера или с юга, из каких сел, у кого правильная и неправильная фамилия и т.д. Это бесконечный процесс, который приводит только к распаду. Лучше собрать все это под общим зонтом и сказать — пусть все это как-то плавится, перемешивается и красиво варится. Но оставляя при этом за каждым право определяться, кто ты есть, и право поменять эту точку зрения между делом, если ты вдруг почувствуешь себя иначе.
Но гражданская идентичность тесно связана еще и с тем, что Молдова как страна представляет из себя сегодня. В интервью четырехлетней давности вы говорили, что «Молдове пора стать страной», то есть тогда она страной еще не стала. А сейчас, по-вашему, Молдова все-таки состоялась как государство?
В чем-то состоялась, в чем-то нет. Но до тех пор, пока есть критическая масса людей, которые считают, что Молдова должна существовать как страна, как государство, и которые не мыслят себя в каких-то других обстоятельствах — у нас есть шанс. И эта критическая масса должна стараться сделать так, чтобы мы стали Страной.
