Что мы знаем о гагаузах? Какие они? Какие у них чаяния и стремления: у тех, кто остался и у тех, кто уехал. Пусть они сами расскажут о себе, о Молдове и о Гагаузии, о своем отношении к тому, что происходит в автономии, и, может быть, этот разговор, если не разрушит стереотипы, то хотя бы пошатнет их основы. Во второй части мы поговорили с выходцами из Гагаузии, которые живут в Кишиневе.
Читайте также предыдущий материал этой серии интервью — с гагаузами за рубежом: «После 24 февраля я бы сам проголосовал за НАТО» . 3 истории гагаузов, которые ломают стереотипы. Часть I.
«Несмотря на весь кринж, у меня было счастливое детство»
Сергей Чакал, 32 года, программист
Я не люблю говорить, что я гагауз. Пока напрямую не спросят, я не скажу. Ощущаю себя просто человеком, который живет в этом мире. Я говорю на русском, думаю на русском, думаю и на гагаузском и пока могу говорить на этом языке, но не идентифицирую себя по этническому признаку.
Я родился в Казаклии. О том, что у нас криминальное село, знают даже мои знакомые молдаване. У нас есть воровские общины, организованные преступные группировки, которые «гастролировали» раньше по России, а сейчас — по Европе. Многие даже сидят в России, а кто-то уже и в Европейском союзе. Некоторые ребята видят такие примеры, а потом в пятнадцать лет стремятся жить «по понятиям».
Мое детство пришлось на 2000-е, тогда была популярна бандитская среда и сериал «Бригада». А в школе был закон джунглей — буллинг среди ровесников: то есть, если ты очень умный и не можешь «вломить в ответку», тебя будут буллить. Были и те, кто был ниже меня по иерархии, слабее меня физически, но мне не нужно было самоутверждаться на ком-то. То, что я видел в детстве, мне не нравилось — все эти гагаузские замашки.
А вообще, несмотря на весь этот кринж, у меня было вполне счастливое детство. Мы с друзьями играли в онлайн-игры, в футбол и теннис, а дома всегда была еда. Еще бы ее не было, когда хозяйство на целую ферму. Но я уже тогда говорил, что не хочу работать руками, хочу работать головой. Родители смеялись. Часто мама или папа были на заработках, а компьютер у меня появился в 1997 или 1998 году — один из первых в селе. Видимо, это очень повлияло на меня: и на образование, и на выбранную профессию. Не могу сказать, что наша семья была очень зажиточной, но по сельским меркам был стабильный средний уровень.
Когда я переехал в Кишинев, оборвалось все, все связи. Сначала приезжал домой каждые две недели — вещи постирать, в общежитии же ничего не было. А потом научился стирать и стал приезжать реже. Очень редко звоню родителям, чаще — они мне. Родные спрашивают: «Ты что, забыл про нас?» Это, конечно, плохо. Но я оторвался от семьи, и в том числе поэтому у меня нет сильных связей с Гагаузией.
В школе я учил румынский и гагаузский, но все остальное было на русском. Мы, гагаузы, русский знаем намного лучше, чем родной язык. О чем говорить, если гагаузский вообще считается исчезающим языком?
Без разговорного румынского в Кишиневе было сложно, но со временем я накопил словарный запас. Когда приехал учиться в столицу, думал, что русских и русскоязычных ущемляют. Столько историй о том, что русскому что-то сказали в троллейбусе! И потом все это разжигается до невиданных масштабов.
Я работаю программистом, у нас большая часть сотрудников — румыноязычные, но компания американская и в чате общаемся на английском. Все свободно говорят на трех языках: румынском, английском и русском.
Из родных в Гагаузии я общаюсь только с родителями и братьями. Зимой купил маме билеты в Россию, а 24 февраля позвонил и сказал, что, видимо, она никуда не поедет — там началась война. Мама сразу начала спрашивать: «Как война? Украина напала на Россию?». В ответ я спросил, почему она так подумала. «Потому что так сказали по телевизору. Зачем России нападать на Украину? Не может быть такого, Россия не может ни на кого напасть». Это к вопросу о влиянии русскоязычных СМИ. Люди в Гагаузии потребляют ту информацию, которую они понимают и которая им интересна. Плюс там нет никакой среды общения на румынском языке. Ошибка центральных властей в том, что они этим не занимались, не интегрировали гагаузов. А сейчас имеем то, что имеем.
«Благодаря гламурному Instagram я собрала $7 тыс. для украинских беженцев»
Анна Челак, 29 лет, специалист по коммуникации
Я из села Ферапонтьевка Комратского района — единственного украинского села на юге Молдовы. Сейчас оно стало меньше: в нем живет около 600 человек, а когда-то было 1 500. Я там родилась и выросла, а когда исполнилось 15 лет, начала учиться в Педагогическом колледже в Комрате. Долго не могла определиться, кем хочу стать. К сожалению, рядом не было людей, которые могли бы меня поддержать или дать какой-то толчок. В семье никто толком не учился, ни у кого нет высшего образования. Так что у меня была самомотивация.
Мама когда-то сказала мне: «У меня нет денег, все зависит от тебя. Если хочешь учиться, ты должна попасть на бюджет. У тебя всего лишь два варианта: или ты стараешься и учишься, или ты последуешь моему примеру и будешь работать в поле».
Я окончила колледж по специальности «дошкольное образование», потом поступила в Комратский университет на специальность «преподавание английского и немецкого языков». После окончания университета вернулась Ферапонтьевку, в свою школу. У них был дефицит кадров, нужен был преподаватель языков. Однако после двух лет работы в школе я поняла, что это — не мое. В то время я активно работала в НПО Miras Moldova: сначала была волонтером, а потом мне предложили работу координатора, и я ушла из школы. Мы продвигали культуру Гагаузии, приглашали волонтеров, фотожурналистов и журналистов из стран ЕС по программе «Европейский волонтер». После я работала в одном из проектов Европейского союза в Гагаузии, а когда он закончился, решила поступить на магистратуру в Великобританию.
Тогда у меня уже был опыт учебы за рубежом: я полгода училась по обмену в одном из университетов штата Вирджиния, в США. Тогда я поняла, что хочу окончить мастерат за границей. План сработал. Я подала на британскую стипендию Chevening, но не верила, что попаду с первого раза. За пять дней до дедлайна написала три эссе — просто от души, от себя. Возможно, эта искренность их и подкупила. Два года с учетом локдауна проучилась в Кардиффе, этот опыт меня сформировал, но обязательным условием программы было возвращение в свою страну. И я вернулась в Ферапонтьевку, это был почти культурный шок.
Когда началась война, я была дома. Читала новости и понимала, что не могу бездействовать, я всегда была активной. Я веду аккаунт в Instagram, там более 11 тыс. подписчиков. И мы с другом решили объявить фандрайзинг средств в помощь украинским беженцам. Ведь, если в центре Молдовы помогали все, то на юге не хватало элементарного: теплой одежды, одеял, детских смесей.
Мы собрали около 7 тыс. долларов, я не ожидала такой суммы, думала, что соберем не больше 500 долларов. В основном на эти деньги покупали дорогую технику в центры размещения беженцев: бойлеры, холодильники.
Сейчас я работаю специалистом по связям с общественностью в одной из международных организаций, которая пришла в Молдову с началом войны в Украине. Мои коллеги иногда рассказывают вновь прибывшим сотрудникам, что я веду блог в Instagram. А я горжусь этим: благодаря гламурному Instagram я собрала 7 тыс. долларов для украинских беженцев.
Я понимаю, в каком регионе занималась помощью беженцам из Украины. В открытую я не сталкивалась с хейтом со стороны других людей, но столкнулась с этим внутри своей семьи. Сначала я пыталась убедить их, но пропаганда бывает настолько сильна, что подчас люди, которые не родились и не выросли в России, могут быть большими патриотами, чем сами россияне. Сейчас мы продолжаем общаться, но тему войны не затрагиваем.
Мой отец — украинец, мама — гагаузка. Если говорить об идентичности, то я — гагаузка, потому что выросла в этой среде, училась и жила в автономии. Я знаю и украинский, и гагаузский — в Ферапонтьевке мы учили «рідну мову» до девятого класса.
В то же время, когда я училась в школе, я не понимала, зачем мне нужен румынский. Хотя учителя говорили нам, что мы не сможем интегрироваться, если захотим жить и работать в Кишиневе. Тогда я не говорила активно на румынском, но постепенно начала нарабатывать лексику. У меня никогда не было ментального барьера, как у некоторых гагаузов. Я всегда думала, что мы — одна страна. Да, между гагаузами и молдаванами есть различия в традициях и культуре, но мы во многом похожи.
Сейчас я говорю всем своим знакомым подросткам: «Учите румынский язык, если хотите найти себя в Молдове. Многие из вас не захотят остаться в Гагаузии. А если даже захотите, то и здесь румынский будет плюсом».
У некоторых гагаузов есть враждебность к румынскому языку и молдаванам — именно из-за языкового барьера. Этой враждебности и настороженности я не чувствую со стороны молдаван. Если бы была эффективная программа изучения языка, чтобы ребята могли хорошо говорить и писать на румынском, барьер между нами стал бы тоньше. И гагаузская молодежь нашла бы себя в Молдове — вместо того, чтобы уезжать в Россию.
Да, мой акцент на румынском замечают, но многие делают комплименты, отмечают, что я хорошо говорю. А я никогда не стесняюсь говорить. Люди это поощряют, они понимают, что нам, гагаузам, нелегко. Практически каждый молдаванин может в любой момент перейти на русский, но не каждый гагауз может перейти на румынский. Я считаю, что знание языка — это мой долг как гражданина. Жителям Гагаузии пора отойти от стигматизации румынского и поощрять своих детей его изучать, чтоб они поступали в румынские группы в кишиневских вузах, да и в самой Румынию. Почему бы нет?
«У гагаузов нет любви к России, все завязано на экономической выгоде»
Наталья Ворникова, 36 лет, преподаватель Международного независимого университета Молдовы (ULIM), предприниматель
Я из Чадыр-Лунги: там мои родители, бабушки-дедушки, уже семь поколений родных живут в этом городе. Чадыр-Лунга — моя родина, я всегда представляюсь как этническая гагаузка. И мы не турки, не христиане-турки, а потомки огузов — прародителей всех тюркских народов. Сейчас гагаузы — часть Молдовы, так сложилось исторически, и мы должны уважать законы этой страны.
Чтобы быть достойным гражданином Молдовы, мы в первую очередь должны стать лучшей версией себя, в том числе в образовании. Я приехала в Кишинев за образованием и училась в ULIM на экономическом факультете, по специальности «финансы и банки». Окончила магистратуру и докторантуру по антикризисному управлению коммерческих банков. Мне сразу предложили остаться на кафедре преподавать. Преподаю я на русском и английском, и сейчас английским владею лучше, чем румынским.
В нашей школе не было преподавателя румынского, и мы не учили его с первого класса: только в четвертом классе начали учить алфавит, а в девятом уже надо было сдавать экзамены. Мы заучивали наизусть биографии авторов, просто зазубривали, и у нас был очень ограниченный запас слов: s-a nascut, a scris, s-a stins din viață. Экзамен мы сдали для галочки, сейчас я понимаю румынский на 90 %, говорю — на 20 %.
Я преподаю тринадцать лет, и это неимоверное, неописуемое наслаждение работать со студентами. Говорят, что молодежь испорчена, но это все неправда. Они — реально классные!
Параллельно я работаю и в Чадыр-Лунге, езжу туда каждую неделю. Может, прозвучит странно, но каждый раз эта дорога, эти два-три часа для меня удовольствие, какое-то кочевничество и дух приключений.
У меня есть русскоязычные и румыноязычные друзья, коллеги. Мне часто рассказывают истории о том, что русскоязычных в Молдове притесняют, но я с этим ни разу не сталкивалась. У нас коллектив на 90 % молдаване, и никогда не было никакой дискриминации. Моя подружка — молдаванка, сейчас она уехала, но мы созваниваемся. Она прекрасный товарищ, добрый и открытый человек.
Когда я только переехала в Кишинев, рядом учились этнические молдаване, болгары, русские, украинцы. Я привыкла к гагаузскому темпераменту, у меня все кипит внутри, а они такие размеренные. Это естественно, ведь мы все разные. Со временем и я стала сдержаннее. Проявляю эмоциональность дома, когда с племянниками дурачусь.
Долгое время мои родители работали в Москве, я проводила у них каникулы и считала дни, когда наконец уеду домой, в Молдову. Там такая дискриминация всех приезжих: если ты украинец, ты — тупой; если ты молдаванин, ты — тупой; азербайджанец, узбек — то же самое. Нет любви к людям. Здесь, в Молдове, люди намного радушнее. Если у тебя черные глаза, на тебя никто не смотрит так, будто ты с гор слезла. Для меня важно быть уважаемой в том месте, где я живу. А родина дает именно это чувство, позволяет быть частью сообщества.
У гагаузов нет любви к России, все завязано на экономической выгоде. Я — экономист и могу это объяснить. Многие гагаузы имеют гражданство России. Не будет связи с Россией — не будет связи с их близкими. У меня вот, например, тоже двоюродные братья и сестры в России живут. Плюс большую роль играет возможность реализовывать в России сельхозпродукцию. Ведь, чтобы продавать ее в ЕС, нужно соответствовать стандартам, а не производить все на старом советском оборудовании. Так что сейчас экономическая выгода превалирует над исторической памятью. Ведь никто не вспоминает, например, 1946 год, когда Россия хотела поддержать объем экспорта довоенного уровня, и населенные пункты преимущественно с гагаузским населением потеряли от 20 до 50 % жителей, которые попросту умерли от голода.
Хотите поддержать то, что мы делаем?
Вы можете внести вклад в качественную журналистику, поддержав нас единоразово через систему E-commerce от банка maib или оформить ежемесячную подписку на Patreon! Так вы станете частью изменения Молдовы к лучшему. Благодаря вашей поддержке мы сможем реализовывать еще больше новых и важных проектов и оставаться независимыми. Независимо от того, как вы нас поддержите, вы получите небольшой подарок. Переходите по ссылке, чтобы стать нашим соучастником. Это не сложно и даже приятно.
Поддержи NewsMaker!
