Почему празднование Дня Победы так тяжело отделить от нынешней войны в Украине? Как вышло, что Россия до сих пор претендовала на монополию памяти о Великой Отечественной войне, и что изменится теперь? Стоило ли Молдове в канун праздника запрещать ношение георгиевской ленты, и почему реакция на это тесно связана с проблемами идентичности? Об этом и многом другом замредактора NM Ольга Гнаткова поговорила в интервью с историком, социологом, научным сотрудником Эйнштейновского форума в Потсдаме Михаилом Габовичем. Он много лет изучает культуру памяти в постсоветских странах и в частности — историю и социологию Дня Победы.
«„Фашистами“ в СССР называли всех, кто выступал, как самый главный враг»
Прежде чем браться за 9 Мая, хотелось бы немного разобраться с терминами. Если говорить про российскую пропаганду, то с начала войны там говорят об «украинских нацистах» и «денацификации». После того, что открылось в Буче, и в целом, из-за того, что происходит с российским политическим режимом, все чаще слышно, что, наоборот, в России установился около «националистический фашистский режим». А в отношении Бучи даже звучит слово «геноцид». Насколько все эти термины, по вашему мнению, сейчас оправданы, уместны и вообще помогают как-то понять ситуацию?
Мне кажется, большинство этих слов надо использовать не в прямом смысле, а учитывать, какой за ними стоит исторический контекст. Взять, например, понятия «фашизм» и «нацизм». Если мы подробно изучим историю использования этих терминов именно в советском и постсоветском контексте, то увидим следующее. В большинстве случаев они не имели вообще никакого идеологического содержания. В отличие от многих других стран, когда в СССР говорили о фашистах, имелось в виду, что это самые лютые враги Советского Союза или советского народа. То, что они были тоталитарными, антисемитами и так далее — это все было второстепенно. Главное было: «Они на нас напали, поэтому они плохие». Если проследить политический дискурс послевоенного времени, то «фашистами» называли всех, кто в том или ином контексте выступал как самый главный враг. Тито, например, мог быть «фашистом» в 1947-1948 году при Сталине. Американцы могли быть «фашистами». Израиль мог быть «фашистско-сионистским режимом»: целые книги об этом публиковались в 1960-ые годы в СССР. Использование этого термина до сегодняшнего дня обозначает с российской стороны не столько конкретную идеологию, сколько то, что «это — наши главные враги».
А вот с «нацизмом» еще интереснее. О нацизме в СССР фактически не говорили, в отличие от других стран. По понятной причине: нацизм — это национал-социализм. Претензии нацистов на то, что они тоже — социалисты, естественно, были неприемлемы для советской стороны. Поэтому это слово использовали очень редко. И, по моим впечатлениям, в основном, когда речь шла о каких-то мелких группах неонацистов, например, в Западной Германии, которые представляли как марионеточные, несамостоятельные, руководимые какими-то «кукловодами».
Думаю, и сегодня это разделение понятий имеет очень большое значение. Понятно, что не в каждом тексте — часто их сбрасывают в одну кучу. Но в целом фашисты — это «наши главные враги». А нацисты — это «непонятные люди, которыми руководят извне». О нацизме любят говорить, чтобы сделать вид, что «Америка всем управляет» и так далее. Почему это сейчас очень важно? Сейчас впервые речь пошла о «денацификации». Это тоже термин, которого не было в советском лексиконе. Даже когда шла, собственно, реальная программа денацификации в первые послевоенные годы в ФРГ (в конце 1940-х — начале 1950-х), в советской прессе писали об этом мало. И продолжали говорить о фашизме. О денацификации до совсем недавнего времени говорили в основном российские либералы. Они считали, что «в Западной Германии прошла прекрасная денацификация». В скобках скажу, что на самом деле это совсем не так. И в подавляющем большинстве случаев люди просто очень плохо знают историю Германии. Но было вот такое представление. И они говорили, что «у нас в постсоветской России этого не было, не было люстрации, не было смены элит, и поэтому мы имеем то, что имеем».
Но несколько лет назад произошел очень интересный сдвиг. Сначала в 2010 году — тогда возникла околокремлевская организация «Мир без нацизма» с международной претензией. Она впервые на таком уровне пыталась связать советский и постсоветский дискурс о войне и фашистах с международным дискурсом о Холокосте. Холокост, как мы знаем, в советском дискурсе практически не играл никакой роли. Слово это до сих пор многие не знают. Но впервые связали эту историю с Холокостом, чтобы всему миру доказать, что в Эстонии, в Литве, в Молдове, в Украине «развелись нехорошие нацисты». Начались постоянные указания на то, что «у них же были коллаборационисты, они сотрудничали с немцами, убивали евреев». И это в ряде случаев действительно так. Но в связи с этим впервые произошел сдвиг в сторону разговора о нацизме и денацификации.
Совсем открыто об этом заговорил уже печально известный журналист Тимофей Сергейцев, который совсем недавно опубликовал на «РИА Новостях» просто открытый призыв к геноциду украинцев. Годом раньше он написал статью о том, что «Советский Союз совершил ошибку, потому что не предпринял денацификацию в Чехословакии, Польше, Венгрии». И вот поэтому там якобы «произошли фашистские восстания в 1966-68 годах». И чтобы «не повторить эту ошибку, надо теперь денацификацию произвести в Украине». Бред полнейший, но это вписывается в такую логику.
Когда говорят о денацификации, то для меня это, скорее, отсылка к подавлению именно этих восточноевропейских восстаний. В первую очередь к Пражской весне 1968 года. И, если посмотреть на логику действий Путина, то это действительно похоже. Нет мобилизации. Нет переигрывания или реконструкции Великой Отечественной. Просто огромное количество войск позиционируется вокруг страны. А потом начинается действительно, как они говорят, «спецоперация». Там нет добровольцев и так далее, идут преимущественно профессиональные войска.
Мне кажется, что в их головах это должна была быть операция насильственной смены элит. То есть «уберем Зеленского, уберем кучку так называемых нацистов и все, остальные будут как миленькие сидеть и послушно себя вести». Вроде, это одно и то же — «фашизм» и «нацизм». Но на самом деле надо иногда прислушиваться, и тогда проявляются интересные различия.
Пражская весна, 1968 год
У России, получается, свой контекст понимания этих терминов.
Да, и мне кажется, что очень важно вне России это объяснять, потому что это совершенно не очевидно. Вот как объяснить человеку в Германии, что для них есть «фашизм», а есть «нацизм», и это разные вещи.
Еще один термин — «геноцид», который после того, что вскрылось в Буче, используют все чаще. Многие, по крайней мере американские и европейские чиновники, называют произошедшее там именно «геноцидом».
Вы знаете, это говорят не только чиновники. Это говорят даже очень осторожные исследователи геноцида и историки, которые не разбрасываются этим термином.
Сейчас действительно видно желание физически уничтожить группу людей, которая определяется рядом признаков. Есть призывы к убийству людей по признаку языка, культуры. Я в контакте с коллегами на оккупированных территориях в Украине и кое-где просто запрещают преподавать на украинском языке. Изымают из библиотек украинские книги. Совокупность физического уничтожения и попытки уничтожения культуры, мне кажется, это все-таки действительно признак геноцида.
«Россия требовала, чтобы ее признали главным хранителем „правильной памяти“».
Переходя к 9 Мая — этот праздник стал практически основообразующим нарративом для современной России. Насколько образ этого праздника, связанные с ним мероприятия, по-вашему, повлияли на то, как Россия сегодня действует и воспринимает эту войну? Все-таки это был достаточно милитаризованный праздник — с детьми в пилотках, «можем повторить» и так далее.
По моим впечатлениям и наблюдениям, мне кажется, что это имело гораздо большее значение в 2014 году, когда произошли оккупация Крыма и вторжение на юго-восток Украины.
Во-первых, это были символические, очень значимые территории: «Крым наш», вся эта мифология, связанная с событиями времен Второй мировой. Очень много было фактически исторической реконструкции методами реальных военных действий. Это очень открыто муссировали, было много добровольцев. Все это уже описано. В числе прочих там были реконструкторы, геймеры. Люди, для которых раньше все это было игрой, а тут стало реальностью.
Сейчас мне кажется, что отсылок к Великой Отечественной намного меньше, чем следовало бы ожидать. Вот почему я говорил про контраст между мобилизационной моделью, которая связана с Великой Отечественной, и спецоперацией а-ля 1968 год. Думаю, это многое объясняет. Сегодня речь идет о профессиональной армии, которой идеология особо и не нужна. Они же люди подневольные. Приказ есть приказ, ходил ты на парад или нет, ходил добровольно, или тебя посылали. Это второстепенно.
Сейчас память о той войне, конечно, служит общим фоном. Это тот язык, на котором выражается патриотизм, поддержка власти. Но ведь на этом же языке выражается и многое другое. Поскольку эта память о войне везде, то, в принципе, тем же языком можно говорить и о том, какая власть плохая. И тем же языком говорит сейчас Украина, что тоже немаловажно. Там мы наблюдаем это с 2014 года. Возникают мемы с военными памятниками, например, с киевской «Родиной-Матерью». В 2015 году крутили ролики о том, как дед или бабушка, ветераны Красной армии, украинцы, провожают внуков на Донбасс.
Память о войне не принадлежит одной России. Да, в Кремле сходятся все ресурсы и очень легко ее почти монополизировать. Но тем не менее, поскольку это универсальный язык, на котором говорят все, они никогда не смогут это контролировать полностью. Всегда будут люди, которым дорога эта память, с одной стороны, а с другой стороны — которые против этой связки с Россией.
В одной из своих статей вы упоминали, что один из сценариев развития праздника 9 Мая — это полный разрыв с его привычным образом, который возможен только в случае какого-то «радикального события». Радикальное событие мы имеем в полной мере. Как этот праздник теперь может трансформироваться и в самой России, и в странах, которые воспринимаются ею больше как «сателлиты», при которых Россия якобы — «носитель этого праздника»?
Пока для меня это открытый вопрос. Но какие есть возможные сценарии…К своему удивлению я даже, вижу, что по-прежнему есть пласт людей, которые собираются дальше, как ни в чем не бывало, праздновать 9 Мая. Они не видят или не хотят видеть никакой связи с нынешними событиями.
Может быть, это даже не так удивительно, потому что мы наблюдали это уже с начала войны 2014 года. И я как исследователь всегда говорил, что это один из легитимных способов восприятия. Или, по крайней мере, пытался не оценивать, а просто описывать. Сейчас мне эмоционально очень тяжело уже самому говорить об этом нейтрально. С другой стороны, есть даже радикализация в восприятии праздника. Теперь тем более — патриотизм, «за родину, неважно, права она или не права» и связывание этой культуры памяти с поддержкой действий нынешних российских властей.
Но, конечно, грядет неизбежная трансформация. Почему вообще 9 Мая и все, что с ним связано, так активно развивалось последние годы? Не просто потому, что Кремль это придумал где-то в каком-то кабинете, а потому что на это реально был общественный спрос. Причем и во многих странах бывшего советского пространства и странах, где живут русскоязычные группы населения — Германии, Израиле и даже Австралии. Об этом мы уже тоже знаем из исследований. Зачастую это способ найти свою идентичность, свое место в историческом дискурсе.
Вот, приезжают русскоязычные люди в Израиль. Из того же Кишинева, или из Украины, совершенно не обязательно из России. Сами они, может быть, тихо приспосабливаются. Но потом их дети, которые уже плохо говорят по-русски, понимают, что их здесь не признают своими. Им кажется, что считают, что «вот эта наша семейная история» — это что-то такое непонятное и ценности не имеющее, потому что это не про Холокост, не про войны Израиля и так далее. Начинают создавать организации, чтобы просвещать израильтян о том, что такое 9 мая, и почему его надо отмечать. И такое в массе разных оттенков есть и в других странах.
До сих пор, по моим наблюдениям, в большинстве стран правительства и общество в лучшем случае это игнорировали и делали вид, что к ним это не имеет никакого отношения. Создавалось что-то вроде коммеморативного гетто. И поэтому России было очень легко с этим работать: она была единственной, кто через свои представительства, через свою пропаганду была готова работать с этим спросом. Раздавать ленточки, прославлять героев, создавать базы данных и так далее. Поэтому появилась почти естественная связка.
Думаю, что, по крайней мере, возможен такой сценарий, что эта связка для многих будет разорвана. Будут люди, которые продолжат помнить и говорить о подвиге 1941-45 годов. Но пытаясь при этом отмежеваться от России.
А другие… Мы кое-что много лет уже наблюдали в Украине— попытки создания альтернативного «набора». То есть 8 мая вместо 9 мая, мак вместо георгиевской ленточки, 1939 год вместо 1941 как начальная точка событий. В 2015 году в Украине работала команда исследователей из нашего проекта. Было очень интересно наблюдать, как происходит гибридизация памяти. Можно было иногда встретить людей, которые выходили и с маком, и с георгиевской ленточкой. Буквально еще в прошлом году в Берлине мне встречались люди, которые приходят к трептовскому мемориалу с украинским и российским флагами. Эти модели празднования не обязательно спускают сверху, но в публичном пространстве воспринимаются как абсолютные альтернативы друг другу. А зачастую на практике они как раз совмещаются. Мне кажется, что вот такого будет меньше. Все больше и больше людей, наверняка, будет отказываться от символики, которую в последние годы пыталась присвоить Россия.
Что с этим дальше произойдет? Мы же даже не можем сказать, что с Россией произойдет как с государством. Поэтому предсказывать трудно. Но в любом случае будут какие-то, как вы говорите, радикальные сдвиги. Речь уже не о плавном развитии по мере смены поколений, а о мощных политических сдвигах. Но каких именно? В этом году впервые будет возможность это наблюдать.
Советский мемориал в Трептов-парке. Фото: dw.com
А почему в общественном сознании в принципе оказывается сложным разорвать, отличить одно от другого — ту самую победу 1945 года от текущих событий? Получилась очень плотная спайка.
В первую очередь, потому что, конечно, Россия вложила в это очень много ресурсов. В последние годы она как бы требовала от всех, чтобы Россию признали главным хранителем «правильной памяти». И очень много было слов о том, что «вот всякие нехорошие латыши, молдаване и так далее хотят все пересмотреть и восхвалять коллаборационистов». А вот единственно верное изложение истории — это как нас учили — 1941-1945 годы, Великая Отечественная и так далее. За исключением, может быть, Беларуси, нет ни одной другой страны, где именно на государственном уровне так заботятся о консервации всего этого. Поэтому спайка возникает более-менее естественно.
А если смотреть более глубинно, то с самого начала в каком-то смысле так и было. Ведь в памяти о войне всегда присутствует сложность. Да, это была война освободительная, отечественная. С другой стороны, в Советском Союзе был тоталитарный режим, который, в частности, во время войны погубил огромное количество собственных граждан, который потом продолжал совершать преступления и в своей стране, и на оккупированных территориях. Очень трудно это разделить. И получается, что якобы, если тебе дорога память о войне (хотя бы потому, что там твой дедушка воевал, а ты не хочешь ничего плохого говорить о дедушке), то не обо всем можно говорить. Получается, что нельзя говорить об изнасилованиях, которые совершали красноармейцы, о депортациях поляков, румын и так далее.
Проблема в том, что пока мы не найдем способ (а может быть, мы его уже и не найдем) помнить об этой войне во всей ее сложности, такие проблемы решить будет невозможно. Потому что на практике всегда будет поляризация — либо ты за, либо против. Либо ты за «хороших советских солдат», либо ты за «приспешников нацистов». Пока не найден более сложный способ помнить эту войну, не знаю, как можно будет это изменить.
«Просто взять и запретить — это опасно»
Вы говорите «пока мы не найдем». Кто эти «мы»? Это может происходить снизу, как общественное движение, или власть должна радикально пересмотреть свою политику?
Нет, мне кажется, что совершенно однозначно это должно происходить снизу. И как раз проблема в том, что снизу это пока, по моим наблюдениям, не происходит. Были интересные инициативы для изменения формы коммеморации. Тот же знаменитый «Бессмертный полк». Он начинался именно как инициатива для индивидуализации памяти, чтобы помнили, условно, не только Сталина или Жукова, а всех участников войны. Но это не привело к фундаментальному пересмотру и осознанию сложности войны.
Все равно мало кто готов говорить о нелицеприятной стороне того, что, может быть, делал дедушка. В каком-то смысле гораздо проще в Германии. Потому что в Германии сейчас уже есть консенсус: да, немцы в принципе были преступниками. Поэтому даже если человек говорит о роли собственного деда, то должен будет признать, что, вполне возможно, он тоже совершал преступления. Наследникам победителей это очень сложно сделать. Но тем не менее, мне кажется, что пока это не произойдет снизу, смешно надеяться на то, что это сделает власть.
Это, к сожалению, до многих еще не дошло. Очень часто в обсуждении этой темы даже с просвещенными либералами слышно: «Государство должно». «Оно должно сделать это, отменить то, ввести минуту молчания, извиниться» и так далее. А как заставить государство это сделать? В тех странах, где такие сдвиги произошли, всегда начиналось с того, что было мощное низовое движение, которое становилось таким сильным, что государство уже не могло к нему не прислушаться. Или даже его представители со временем сами приходили к власти.
На постсоветском пространстве мне, по крайней мере, кажется, что даже попыток это сделать почти нет. Есть отдельные исключения, но все-таки их очень мало. И в большинстве своем люди просто предпочитают либо хаять друг друга: «Ты помнишь неправильно, я правильно». Либо просто сидеть и ждать, пока изменится государство. А оно само не изменится.
Связанный с этим вопрос. В Молдове в рамках общей борьбы с пропагандой и защиты информационного пространства запрещают публичное ношение георгиевской ленты и военных символов российской так называемой «спецоперации» — букв V и Z как символов военной агрессии. Естественно, это подняло целую волну возмущения, обвинений в цензуре и «отмене священного праздника». Есть ли сейчас смысл запрещать сверху такие вещи? И не даст ли это, например, обратный эффект? И люди, наоборот, будут придавать этой символике больше веса.
Две эти буквы появились в этом году, ниоткуда, случайно. И они совершенно точно означают только поддержку преступной войны и больше ничего. Поэтому даже достаточно толерантная в этом отношении Германия даже без введения какого-либо нового закона просто это пресекает, потому что есть закон о том, что нельзя поддерживать нарушение международного права.
А с георгиевской ленточкой немножко сложнее. Она появилась в 2005 году. У нее довольно сложная история. Ее предложила использовать журналистка государственного новостного агентства в России. Не совсем низовая инициатива, но по образцу британских символов: первоначально предлагалось их продавать и передавать вырученные деньги ветеранам. Это не удалось, и ленточка превратилось во что-то другое.
До сих пор в наших исследованиях мы видели, что для многих это стало однозначным символом поддержки российской политики, в частности, военной агрессии. Но всегда были люди, которые воспринимали ленточку просто как нейтральный символ памяти о войне. Однако мне кажется, что с каждым днем становится сложнее делать вид, что это так. В России те же буквы V и Z выкладывают цветами георгиевской ленточки.
В каком-то смысле я бы сравнил это со свастикой. Был такой нейтральный индийский символ, который использовался в буддизме и в Британской империи, кстати, на памятниках как символ счастья, удачи. Но мы же все понимаем, что после национал-социализма это невозможно. Я не могу сказать, что георгиевская ленточка уже совсем однозначно прошла этот путь, но большую часть — прошла.
И процесс начался не в этом году. Во многих странах, кстати, даже в Беларуси и во многих странах Центральной Азии, были гласные или негласные запреты на ношение георгиевских ленточек. Вместо этого вводили другие, в цветах национального флага. Как исследователь я всегда воспринимал это нейтрально: просто описывал, что есть такой конфликт. Но сейчас мне тоже уже начинает казаться, что что-то такое должно быть. Может быть, не национальный символ, потому что значение этой памяти не только национальное. Может быть, тот же мак или что-то другое.
Но поиск новой символики должен идти обязательно. Мы же прекрасно понимаем, что, по крайней мере, достаточно большой процент тех, кто в Кишиневе готов надеть на себя георгиевскую ленточку — это люди, которые поддерживают российскую войну. И в такой ситуации я не понимаю, как это можно допустить. Даже если сам символ не такой однозначный.
Петр Порошенко на торжествах у монумента «Родина-мать», 9 мая 2015 года. Фото: Михаил Маркив / Пресс-центр президента Украины / ТАСС
Но, с точки зрения общественных настроений, не станет ли это большей провокацией для людей?
Мне кажется, что, если просто взять и запретить, то да. Для части участников это — провокация или нелегитимный запрет. Наверняка будет, по крайней мере, какая-то доля людей, которые будут говорить: «Я же не поддерживаю российское вторжение, это просто память о войне». Верный или неверный это подход — другой вопрос.
Просто взять и запретить — это опасно. Можно на что-то заменить или начать дискуссию об этом. Это было бы, наверное, интереснее. И тут надо не только смотреть на государство и на то, что оно запрещает и не запрещает. В Берлине сейчас идут разговоры с участием многих гражданских инициатив о том, что делать с 9 Мая. Что противопоставить, например, людям, которые устраивают пророссийские автопробеги? Они уже были и планируются на 9 мая тоже. Вот что с этим делать? Понятно, что один путь — это воззвание к политикам, к полиции и так далее.
Но мне кажется, самое главное, чтобы гражданские ассоциации сами что-то придумывали. Тут показывают фотографии из Украины, приходят с какой-то своей альтернативной символикой, занимаются историческим просвещением, находят новые места памяти.
Одно дело — запретить ленточку. А другое дело, если известно, что намечается шествие в одном месте с какими-то неприятными символами, провести в 10 раз большее шествие в другом месте с другими символами. Это же никто не запрещает. И, если это удастся сделать, то это будет свидетельством реального общественного плюрализма. А не того, что опять все сидят и ждут, что государство что-то запретит.
Мне кажется, что одна из больших проблем целого ряда декоммунизационных мер во многих странах в последние годы заключалась в том, что вместо того, чтобы проводить сложные, долгоиграющие общественные дискуссии, люди просто пытались действовать через правительство. Получили власть — и хоп, все запретили. Это, скорее, добавляет конфликтности, нежели показывает пути выхода.
Понятно, что путь через гражданское общество всегда более сложный, неприятный, времязатратный. Но, глядя на исторический опыт многих других стран, он кажется более перспективным.
«Исторически сложно делать вид, что это был незапятнанный праздник»
Во многих постсоветских странах есть русскоязычное население, которое просто в силу языковых особенностей или исторических связей как бы больше открыто российскому влиянию, о чем мы уже говорили. Нужно ли с этими группами специальным образом работать, разговаривать? И власти, и гражданскому обществу.
Мне кажется, во-первых, все-таки надо отказаться от стереотипа, что все русскоязычные такие. Молдову я знаю хуже, но в балтийских странах или Германии, например, тоже идут эти дискуссии. В Германии больше 2 млн русскоязычных, и на них тоже иногда пальцем показывают — «путиноиды». Но это неверно.
Если отказаться от стереотипов, то путь понятен. Не надо действовать так, что нерусскоязычное большинство начинает «спецоперацию» по работе с русскоязычным населением. Это действительно всегда воспринимается как провокация. Как в свое время в Таллинне мы видели с «Бронзовым солдатом»: людям так дают понять, что они здесь чужие изначально, и что всех их традициям здесь не место. И в лучшем случае это значит — «убирайтесь куда-нибудь в свое гетто, отмечайте где-нибудь на военном кладбище». Мне кажется, это неправильный путь.
По-моему, инициативы должны исходить как раз от той части русскоязычного населения, у которого уже выработалось более сложное отношение к памяти о войне. Посмотрим на ту же Украину. Мы же прекрасно знаем, что сейчас среди защитников Украины огромное количество абсолютно русскоязычных людей. Представление, которое очень долго тиражировали, о том, что все русскоязычные в Украине — потенциальная пятая колонна России, естественно, ложное.
Мне кажется, что надо немного отойти от таких стереотипов и смотреть конкретно. Какие есть группы, какая там межпоколенческая разница. Понятно, что работать с 85-летней бабушкой, которая выросла с этим, наверное, малоперспективно. А с какими-то более молодыми людьми, может быть, стоит работать. Но, опять же, не просто перечеркивать и запрещать все, что им дорого. А пытаться понять, почему им это дорого. Это же не потому, что они «такие тупые, смотрят только российское телевидение и вообще ничего не понимают». А, например, потому что они хотят ощущать свою идентичность, свою гордость, хотят чувствовать, что они — тоже полноправные члены общества. И тогда можно думать: а что мы можем предложить, чтобы у них это ощущение было?
Это очень сложный процесс, в котором нет никакой гарантии на быстрый успех. Но в конечном итоге я не вижу никакой альтернативы, потому что любые другие способы, в конце концов, всегда загоняют людей в тупик.
Как раз про тупик. В принципе, 9 Мая, День Победы — эта годовщина всегда воспринималась как праздник с лозунгами «чтобы не было войны, чтобы это не повторилось». Есть ли смысл вообще пытаться реабилитировать этот праздник в текущих условиях? Война уже в каком-то смысле повторилась для многих.
Да, это ключевой и очень сложный вопрос. Как историк я скажу, что на самом деле, она же повторялась с самого начала. Когда было такое время, когда Советский Союз не участвовал в войнах, прямо или косвенно?
Возьмем 9 мая 1965 года, когда этому дню возвратили статус выходного дня, который он потерял в 1947 году. Его отмечали и до этого, но с меньшей помпой. А тут, значит, выходной день и готовится огромный парад. Почему? Одна из причин — шла война во Вьетнаме, и Советский Союз был очень заинтересован в том, чтобы продемонстрировать свои вооружения Вьетнаму и другим странам Азии. То есть говорить о том, что это была часть «борьбы за мир», тоже не совсем верно.
Всегда был некоторый разрыв между тем, как действительно многими людьми это воспринималось, и тем, что творилось на самом деле. Про Афганистан можно даже не говорить. Ужаснейшая война, у жертв которой с афганской стороны вообще не было и нет никакого голоса на постсоветском пространстве.
Поэтому делать вид, что до недавнего времени это был абсолютно чистый, незапятнанный праздник, а потом что-то такое случилось, исторически тоже сложно. Хотя я прекрасно понимаю, что многие именно так его воспринимали.
Я не могу, конечно, как исследователь давать никаких рекомендаций. Я буду наблюдать за тем, что происходит. Про себя могу сказать, что до совсем недавнего времени мне все-таки удавалось за этим наблюдать более-менее непредвзято или нейтрально. Сейчас это уже очень трудно, потому что я не знаю, как в условиях того кошмара, который сейчас творится, делать вид, что это — праздник мира. Не могу сказать, у меня нет ответа.
Справка NM
Михаил Габович — исследователь памяти, историк и социолог. Работает в Потсдаме, Германия. Исследует коммеморативные практики в постсоветских странах, военные мемориалы и военные кладбища, взаимосвязь протестных движений и исторической памяти.
Подписывайтесь на Telegram-канал NewsMaker. Там коротко и удобно — о самых важных событиях Молдовы, войны в Украине и региона.
