Что 7 апреля 2009 года значит сегодня для участников и сторонников протеста? И где, по их мнению, оказалась Молдова 12 лет спустя? Журналист и писатель Паула Еризану в 2010 году издала свою первую книгу — Aceasta e prima mea revoluție. Furați-mi-o (рум. «Это моя первая революция. Украдите ее»), посвященную апрельским событиям в Молдове. Ее перевели на несколько языков, а на европейской книжкой ярмарке она получила премию UNESCO. К моменту протестов автору было 17 лет. Сегодня Паула Еризану работает редактором британского онлайн-издания об искусстве и культуре стран Восточной Европы, продолжает писать статьи о Молдове и книги, а большую часть своего времени проводит в Лондоне.
NM поговорил с ней о том, стало ли 7 апреля поворотной точкой в современной истории Молдовы, что сегодня этот день значит лично для нее, появился ли у страны иммунитет к авторитарным лидерам, и стал ли этот протест еще одним поводом для разделения на «своих» и «чужих».
«Мы пока еще не поняли, как не допустить рождения новых диктатур»
Что с годами изменилось в твоем восприятии 7 апреля 2009 года? Остается ли эта дата такой же сильной и символичной и почему? Понятно, что политики, пришедшие к власти после 2009 года, разочаровали абсолютно всех. Но что все-таки оставил после себя апрель 2009 года в долгосрочной перспективе? Культурно, политически, социально.
Многое изменилось. В 2009 году мы избавились от диктатуры Воронина, а в 2019 году — от диктатуры Плахотнюка. Но пока еще не поняли, как не допустить рождения новых диктатур.
Со всеми новыми надеждами и новыми разочарованиями я поняла, что все-таки намного важнее любых геополитических заявлений — реальные намерения и интересы политиков. И тут мне вспоминаются Владимир Филат, Михай Гимпу, Владимир Плахотнюк, Игорь Додон, которые практически обесценили значение «демократии» и «интересов народа», служа только себе. На первом плане оказались влиятельные люди, которые до 2009 года скрывались в тени (и тут на ум приходит, например, Плахотнюк). Но пришли и новые политики, компетентные и открытые. Появилась и первая партия с прозрачным финансированием. Надеюсь, вслед за ней последуют и другие.
Если говорить не только об изменениях в политическом классе, то теперь благодаря безвизовому режиму мы можем свободно путешествовать по странам ЕС. Молдаване сейчас стали намного мобильней и по большей части перешли стадию нелегальной миграции, которая поставила под угрозу столько жизней. Все больше молодых получают возможность учиться за границей. Некоторые из них возвращаются с полученными знаниями домой, чтобы здесь что-то изменить.
Сейчас есть авиакомпании-лоукостеры. Благодаря этому молдаване могут больше путешествовать, а диаспора чаще приезжать домой. Неплохо бы, чтобы таких компаний стало еще больше.
Появилось больше неформальных гражданских инициатив, и это было естественной реакцией на реальные проблемы — от Hai Moldova, OccupyGuguță и FreeMoldova до активистов, защищающих архитектурное наследие, и инициативы «Вместе против COVID-19».
За это время появилось и много независимых культурных инициатив — от teatru-spălătorie до новой галереи OU. Если хотите, появилась новая независимая пресса, в том числе на русском языке, как NewsMaker.
Ни в коем случае не говорю, что все это случилось только благодаря 7 апреля 2009 года. Но если бы не было 7 апреля, возможно, что сегодня нас ждала бы диктатура, как в Беларуси и России, полный набор: жестокость полиции, цензура и запугивание журналистов и бизнесменов. И все это — кроме экономических монополий и клептократии, которые есть сейчас при ПСРМ. Массовые протесты в апреле 2009 года отчасти вернули нам демократию.
Для меня 7 апреля остается одним из формирующих политических моментов. И, думаю, что то же самое чувствуют многие мои ровесники, вышедшие тогда на площадь. Тогда я впервые почувствовала себя частью сообщества с общими политическими идеалами, почувствовала себя взрослой. Но еще это был опыт, который показал мне, что перемены — это дело не одного протеста, а долгой ежедневной работы.
Оценка событий 2009 года сделала еще более явным разделение молдавского общества — по языку, геополитической ориентации, политическим взглядам и не только. Для одних 2009 год был попыткой вернуть себе свободу и достоинство, для других — одной из самых стыдных страниц нашей истории. Удалось ли нам сегодня преодолеть это разделение? Или мы остается расколотыми в восприятии себя и истории?
Я не думаю, что 2009 год еще больше разделил нас по этническому, языковому признаку или геополитическим взглядам. Наоборот, уже в 2019 году у нас была коалиция прокремлевской партии и проевропейского блока. В 2020 году избрали первого президента, который постарался обратиться к жителям страны на языках меньшинств: русском, украинском, болгарской, гагаузском, романи.
Мажоритарное население и меньшинства голосуют за те же партии. У нас нет парламентских партий, которые представляли бы какое-то одно меньшинство, как Демократический союз венгров в Румынии (UDMR).
Конечно, некоторые политики пытаются сколотить себе политический капитал на разделении, вбрасывая ложную повестку и сосредотачиваясь на личной мести вместо общих интересов. Но, мне кажется, это явление родилось не в 2009 году. Это константа нашей политики, которая поддерживается, в том числе, тем, что политики у нас могут содержать целые медиа-империи и запускать любые фейки. И тут возникает проблема политического контроля над Советом по телевидению и радио, наблюдательным советом TeleRadio Moldova.
И, конечно, это ужасно, что расследование произошедшего 7 апреля не дошло до конца, что не было никакого финального отчета о том, кто провоцировал насилие и пытался «выиграть» на наших протестах.
Но главное преступление 7 апреля — это непропорциональная реакция властей по сравнению с действиями протестовавших, жестокость полиции по отношению к ним. То же самое сейчас мы видим в Беларуси и России. То, что злоупотребления не были наказаны, то, что Зинаида Гречаная, которая тогда говорила, что полиция будет стрелять, если мы выйдем на улицы, сейчас спикер парламента — все это тяжелое наследие, доставшееся нам от 2009 года. Присутствие этих людей в госструктурах лишь продолжает проблемы, с которыми мы столкнулись тогда.
«Мы все должны признать, что живем в полиэтничной стране»
Насколько сегодня существенно разделение по языку или геополитическим взглядам вообще? Или это разделение раздувают политики? Тогда, в 2009 году, ты писала te simţi cotropită (рум. «чувствовала себя захваченной»), после того как услышала, как шумно, на русском, в Кишиневе радуются победе российской команды по футболу.
По-моему, сегодня самое значительное этническое разделение между населением Гагаузии и Приднестровья и остальной частью Молдовы. Что касается Гагаузии, я думаю, что нужно больше интеграционных программ, обмена учениками, продвижения изучения гагаузского и румынского языков. Ведь сегодня немногие гагаузы говорят на своем языке из-за интенсивной русификации и политизации в медиа, из-за того, как составлены школьные программы.
В Приднестровье ситуация намного сложнее из-за поддержки Кремля, присутствия армии и т.д. Права румыноязычных в Приднестровье постоянно нарушают: румыноязычных школ очень мало, язык знают только те, для кого он родной. И это при том, что русские в Приднестровье — это только треть населения.
В остальном я не вижу в Молдове особого разделения по этносам или языку. Мы делаем это интервью на двух языках, в The Calvert Journal я писала о художниках разных этносов, люди разных этносов отлично понимают друг друга в публичном пространстве, люди разных этносов дружат и создают семьи. Мы знаем, как жить вместе.
Есть детские сады, государственные школы и вузы с преподаванием на русском, есть русскоязычные театры, телепередачи и пресса. В министерстве финансов, например, я видела, как утренние заседания проходили на русском и румынском, потому что у госсекретаря Габриэлы Куневой родной язык — русский. И, хоть она и говорит на румынском, но ей удобней говорить по-русски. И нет никакой опасности, что все эти права отнимут.
И при этом в обществе есть ложное представление, что в стране есть только румыноязычное большинство и русские. Но у нас есть и украинцы (которых в стране больше, чем русских), и болгары, и гагаузы, и ромы, и евреи. Русификация других меньшинств — их языка, культуры и идентичности — это результат насильственной русификации в советское время, попытки создания нового советского человека. Когда некоторые русские жалуются на то, что у русского языка в Молдове подчиненное положение, мне кажется, что они хотят просто-напросто возврата того же доминирования русского языка, которое было при СССР. Потому что у них полный пакет прав как у меньшинства.
Именно вот это эхо российского империалистического прошлого я почувствовала в 2009 году. Тогда после футбольного матча я увидела на улицах Кишинева множество флагов страны, власти которой продолжают бросать вызов независимости Молдовы, держать на нашей территории войска (при том, что международное законодательство уже требует того, чтобы их вывести), выделять деньги и ресурсы партиям, которые продвигают тут их интересы, а не граждан Молдовы любого этноса. Мне это кажется важным: Кремль не представляет интересы даже русских в Молдове. Кремль представляет только собственные интересы.
Интересы всех граждан Молдовы — это возможность работать дома, доступ к нормальной системе юстиции, качественные госуслуги, доступ к коммунальным услугам по всей стране, чистая окружающая среда. Все это нас объединяет, и нам надо сосредоточиться на этом, этого требовать от политиков и так развиваться вместе.
Не хочу, чтобы прозвучало так, будто у меня проблемы с русскими. Наоборот, я общаюсь и работаю с русскими, достаточно часто пишу о российских художниках и культуре для The Calvert Journal. Написала роман о русских революционерках Александре Колонтай и Инессе Арманд. Но я четко различаю для себя Кремль и русских людей и культуру.
Одна деталь: отождествлять русских и русскоязычных в Молдове кажется не очень продуктивным. В силу исторических причин по-русски действительно говорят люди из разных этносов. Во время Советского Союза они были вынуждены учить русский, но выросло уже несколько поколений, для которых он стал родным. То есть эти люди не чувствуют «насаждения силой». Тем более, находясь в Молдове.
Отвечу на это историей, которую рассказал дорогой мне человек. «Родной язык моей мамы — украинский, она из Приднестровья. Но дома мама не говорила по-украински. У моего папы оба родителя — болгары, но дома не говорили и по-болгарски. В семье мы говорили на своего рода „эсперанто“: на русском со множеством болгарских, украинских и даже французских слов. Потому что у нас в селе была одна очень хорошая, сильная преподавательница французского. Но и она вставляла в свою речь русские словечки: так делало большинство учителей. Было модно использовать русские слова. В школе мы говорили только на румынском/молдавском. Все мое образование было на румынском. То есть для меня вся письменная культура с детства — только на румынском. Я думаю на румынском. Но с возрастом ко мне „возвращаются“ болгарские слова. И я очень скучаю по украинскому языку, на котором говорили бабушка и дедушка со стороны мамы.
Бессарабия очень сложно устроена с этнической точки зрения. Губернатор Урусов, когда приехал в Кишинев, сказал, что никогда не видел город с таким количеством языков и этносов. Из последнего — когда Майя Санду во время инаугурации заговорила на болгарском, я и мои сестры плакали. Думаю, то же самое было и с гагаузами, и украинцами. Не знаю, был ли этот рассказ полезным. Будь здорова, и продолжай задавать миру вопросы».
Думаю, что эта история многое говорит о том, насколько важно поощрять изучение многих языков, о том, насколько сложнее ситуация этнических меньшинств, чем если бы мы просто сказали, что из-за русификации во времена СССР их родным языком стал русский. О том, насколько важно вернуть достоинство и языкам других меньшинств, кроме русского. И не предполагать со старта, что в нашей стране есть только румынский и русский.
Важна еще и причина, по которой автор этой истории решил сохранить анонимность: из-за страха перед националистами. Я понимаю, что многие румыны/молдаване травмированы тем насилием, с которым они сталкивались в советское время. Например, я вспоминаю историю одной женщины, которая после того, как окончила сельскую молдавскую школу, поступив в мединститут, вынуждена была изучать все предметы на русском по русским учебникам. Это было в 1970-е годы, когда советское руководство решило изъять из библиотек все учебники по медицине на румынском.
Из-за этих травм, вызванных русским империализмом, и отрицания румынской идентичности молдаван, и родились националистические настроения. Но после 30 лет пришло время, когда мы все должны признать, что живем в полиэтничной стране. А русскоязычным принять, что и им нужно учить румынский, а не только румынам говорить по-русски.
Еще один пример. В одной из статей NewsMaker девушка из Гагаузии говорила, что жалеет, что выросла в Гагаузии, как в параллельной реальности от всей остальной Молдовы. Где все законы, образование и пресса — только на русском языке. Для того чтобы построить единое общество, нам надо, чтобы вместо параллельных реальностей, у нас была одна общая.
Возможно, более продуктивным было бы обсуждать, как сделать изучение румынского языка более простым и доступным. Знать больше языков — это преимущество, которое дает массу возможностей. Я, например, смогла развивать свою карьеру именно благодаря знанию нескольких языков, в том числе русского. С другой стороны, не многие знают, что Евгений Дога выучил румынский язык только в 22 года, но, женившись на русской, настаивал, чтобы его жена выучила румынский. Я восхищаюсь тем, как, став башканом, Ирина Влах выучила и румынский, и гагаузский. И Натальей Морарь, которая стала телезвездой, изучазя румынский. Кстати, ей дали возможность вести политическую передачу в prime-time на румынском телеканале еще тогда, когда ее румынский был на начальном уровне. Меня восхищают певец Паша Парфений, политик Александр Слусарь, фотограф Рамин Мазур тем, какого высокого уровня знания румынского языка они достигли. Но это частные случаи. Важно сделать изучение румынского доступным и на системном уровне.
Возвращаясь к протестам. Если бы виновных в событиях 2009 года и в том, как они развернулись, все-таки нашли, наказали, приговорили, это изменило бы что-то?
Как я уже говорила: для меня важнее всего, чтобы наказали тех, кто виновен в злоупотреблениях власти и полиции, тех, кто убивал, калечил и издевался над молодыми людьми для того, чтобы одна партия могла остаться у власти. Это мне кажется самым страшным преступлением. А тот факт, что все те же люди остаются в госструктурах, а некоторые их еще и возглавляют, оставляет сегодняшним силовым структурам открытую дверь для того же насилия, что было 7 апреля 2009 года.
В 2009 году многие вышли на улицу, потому что решили, что хватит. С тех пор Молдова пережила много чего: кражу миллиарда, «царствование» Плахотнюка, изгнание учителей турецкого лицея Orizont, убийство Андрея Брагуцы в тюрьме. И все, кажется, стерпела. Радикализм в отстаивании своих убеждений, та самая «революционность» — насколько все это свойственно молдавской/бессарабской культуре? Что должно случиться, чтобы чаша терпения переполнилась?
Я думаю, что мамалыга все-таки взорвалась, когда избавились от диктатуры Воронина и Плахотнюка. И в 2020 году, когда рекордное число людей вышло на выборы и выбрало президентом Майю Санду именно для того, чтобы бороться с ворами из политических мафиозных групп.
«Когда ты переезжаешь, твоя национальная идентичность становится только более явной»
Была ли у тебя после школы внутренняя дилемма остаться дома (и дождаться революции, которую не украдут) или уехать? И как этот вопрос решали твои сверстники и те, кто выходил в 2009 году на площадь? Есть ли в принципе противоречие между патриотизмом и тем, где ты живешь?
В 2009 году, когда я училась в 10 классе, я выиграла стипендию на учебу в лицее в Великобритании. Я не то чтобы хотела эмигрировать, скорее, хотела получить образование в системе, которой восхищалась. Особенно тем, как там преподают гуманитарные дисциплины. История, например, преподается не как стишки, которые надо вызубрить наизусть, а как реальность, которую нужно анализировать с разных сторон, аргументированно.
К тому же я заметила одну проблему в том, как в мировых СМИ освещали события 7 апреля 2009 года: как правило, про Молдову тогда писали московские корреспонденты международных изданий. Они очень мало знали о Молдове, многие здесь никогда не были, а главный акцент при этом делали на геополитике. Тогда я поставила перед собой задачу писать о Молдове для мировой прессы, чтобы полнее рассказывать о нас. Я думаю, что это важно и для того, как мы сами себя воспринимаем. А в эпоху глобализации это еще и дает возможность международной публике больше узнать о Молдове.
Уже около шести месяцев я дома, в Молдове. И на самом деле так я чувствую себя лучше всего: проводя время и дома, и в Лондоне, где у меня есть возможности профессионального роста и мое сообщество.
Но думаю, что и своей журналистской работой, и книгами, и помощью своей семье, и активизмом, и благотворительными проектами я делаю вклад в развитие Молдовы, моего сообщества здесь.
Почему чувствуешь необходимость «поддерживать связь» с домом и писать о Молдове и молдавской политике в частности? Это только профессиональный интерес и сфера экспертизы или в этом есть и личные мотивы?
И то, и другое. Так получилось, что мой первый опыт в журналистике в Великобритании я получила во время стажировок: писала про литературу для The Guardian, про молодых архитекторов из Восточной Европы (Молдовы, Румынии, России) для The Architectural Review, про поп-культуру для Dazed. Брала интервью у философов и ученых от Марты Нуссбаум или Хоми Бхабха до Стивена Пинкера и Роджера Пинроуса, у британских политиков для Institute of Art and Ideas.
Для CNN я писала на самые разные темы — от политики сокращения потребления сахара в Южной Африке до независимых социальных инициатив в области экологии или бизнеса.
Получилось так, что о молдавской я политике я начала писать только спустя три года работы в журналистике о культуре и идеях. Сейчас в The Calvert Journal я пишу об искусстве и культуре Восточной Европы и Центральной Азии.
Если говорить о личном, то по-настоящему спокойно я себя чувствую в Кишиневе, с семьей.
Во время президентских выборов в Молдове обострились споры вокруг диаспоры. Что на самом деле, по-твоему, толкает людей идти на выборы, активно следить за домашней политикой, хотя они точно и наверняка будут всю жизнь жить за границей? И насколько их участие в местной общественной жизни нужно, важно или ценно? (Насколько я знаю, ты сама на каком-то этапе участвовала в работе аппарата Майи Санду).
Те, у кого нет опыта эмиграции, не понимают, что, когда ты переезжаешь, твоя национальная идентичность становится только более явной. Дома, находясь среди своих, мы воспринимаем ее как данность. За границей она ощущается сильнее, потому что ты оказываешься отлученным от всего, что было частью тебя: языков, музыки, еды, книг, пейзажей, в которых ты вырос, которые дают тебе спокойствие, которые помогают точнее выражать, что ты чувствуешь и думаешь, которые помогают чувствовать себя частью сообщества и культуры.
Я знаю многих молдаван, которые сначала уехали, а потом вернулись домой, чтобы открыть тут собственное дело, растить детей, построить дом, который не могли бы себе позволить при местных зарплатах. Знаю многих, кто помогает издалека — денежными переводами, строительством спортивных площадок в родных селах, восстановлением школ. Практически у всей молдавской диаспоры дома остались дорогие люди. И когда диаспора голосует, они это делают не только для себя, но и для своих любимых, которые остались дома. Как сказал во время одной дискуссии румынский художник Дан Пержовски, сегодня страны существуют вне границ. Границы сегодня во многом понятие гибкое.
«Решающим моментом должны стать досрочные выборы»
Стоит ли Молдове вообще ждать перемен через политику и политиков? Или перемены все же могут «прийти» откуда-то еще?
Перемены, конечно, должны происходить с разных сторон: и через смену политического класса, и через наши ежедневные шаги, которые мы делаем на профессиональном или личном уровне.
На прошлой неделе я брала интервью у одной из кураторов «Белорусского свободного театра». И она сказала одну вещь, которая меня вдохновила: прошлым летом белорусы поняли, что не надо ждать, что Лукашенко решит все их проблемы, что и от них зависит, как будет выглядеть их улица, их город, их страна. Она рассказала, что это было месседжем одного из политиков оппозиции, и ей кажется, что это именно то, что дало белорусам веру в себя. Мне хотелось бы, чтобы эту мысль услышали и как можно больше молдаван.
Был ли в истории современной Молдовы какой-то решающий перелом в определении нашего дальнейшего пути или он все еще впереди? Так ли в принципе важна «магия момента»: победа на одних выборах, в одном протесте?
Понятно, что некоторые моменты все же становятся решающими, каким было 7 апреля. Результатом общественного давления стало то, что в парламенте не нашелся один- единственный голос, который позволил бы режиму Воронина спокойно жить дальше. Точно также было и в июне 2019 года, когда избавились от Плахотнюка.
Сейчас наша задача — избавиться от режима Додона. Режима личных интересов, фейковых новостей, унизительных заявлений, клептократии и предательства. И тут решающим моментом должны стать досрочные выборы. Но, кроме этого, конечно, важно то, что мы делаем каждый день на работе, в семье, на улице, в наших городах.
Ты несколько раз говорила о том, что мы избавились то от диктатуры Воронина, то от Плахотнюка, теперь надо от Додона. А нет ли проблемы в том, что есть как будто борьба с конкретными личностями или партиями, а не системой? Тем более, что кому-то мог быть симпатичен и Додон, например. А после кражи миллиарда многие вздыхали и по временам Воронина.
Да, конечно, в определенной степени все эти имена — только олицетворения режимов и систем, которые были созданы при них и их приближенными.
Но, с другой стороны, эти режимы очень схожи. Все эти лидеры создавали вертикальные структуры. Сегодня для нас вызов — создать горизонтальные системы, чтобы предотвратить появление новых диктатур.
Мне жаль тех, кто испытывает симпатии к лидерам, которые участвовали в фальсификации выборов, обнищании страны и собственном обогащении, в убийстве и избиении молодых людей, запугивании бизнесменов, высылке турецких учителей, распространении женоненавистничествa, гомофобии и ксенофобии (думаю, все помнят про 30 тыс. сирийцев). Надеюсь, что мы все-таки обратим наши симпатии к людям, которые уважают права человека, которые готовы вкладываться в строительство правового государства на пользу граждан, а не мафиозных группировок.
